Окраина

Двум крупнейшим помещикам вручено постановление об их выселении из Уезда. Нравится это членам партийного комитета деревни или нет, напуганы ли депутаты Национального комитета тем, что они сами натворили, — выселение двух помещиков смахивает на похороны.

Оба помещика, как нарочно, выбрали для своего отбытия воскресный день. Но это они не нарочно. Тем, кто уезжает навсегда, нужны лошади, подводы, помощники.

Накануне вечером оба выселяемых обошли несколько домов. Сначала знакомых, потом бывших своих работников. Чтоб уложиться в один день, без помощи не обойтись. Однако у людей еще очень слаба вера в долговременность нового строя, и никто не хочет, чтоб его когда-нибудь корили за то, что он помогал «ликвидировать» деревенских богатеев. В этой деревне на стыке окраин Праги и Кладно, где человеческие чувства почти полностью съедены нищетой, никто, однако, не захотел пинать ногами упавших. Другими словами, перед нами еще один парадокс, на которые столь щедра жизнь в кризисных ситуациях.

Тогда оба помещика отправились в трактир пана Гинека, чтоб упросить кого-нибудь из спившихся, слабоумных человеческих обломков, давно утративших всякое понятие о времени и реальности: «Послушайте, господа, мы ведь ни на кого не обидимся! Говорим вам прямо: вы ни в чем не виноваты, но как же нам вывезти все до темноты? Просите за помощь, сколько хотите!» Последнее доходит до слуха человеческих обломков. Формально они вознаграждение отвергают — еще сохранились остатки чести, не утонувшие в алкоголе, — и обещают рано утром в воскресенье явиться в обе усадьбы помочь. Такое невероятное, небывалое событие, ломающее все привычные схемы, объединяет людей, хотят они того или нет.

С самого раннего утра в воскресенье весь Уезд уже на ногах. Кому не надо в шахты или к домнам, кто не служит в Праге швейцаром, солдатом, сторожихой уличных уборных, судомойкой в ресторане — все собрались у ворот обеих усадеб.

— И не совестно вам смотреть на чужую беду! — удивленно бросает мать, когда туда же отправляются и отец с Франтишком.

Однако чуть позже она не выдерживает и тоже бежит смотреть.

Все — как на похоронах: и то, что люди в черных воскресных костюмах, и то, что состав присутствующих самый пестрый. Тут и неразумные сопливые ребятишки, и оробевшие бедняги, моментально забывшие о светлых комнатах, в которых еще несколько дней назад собирались начать новую, беззаботную жизнь, а теперь не желающие иметь с этим ничего общего, и те, кто, не имея ни малейшего понятия о том, как будет строиться руководство кооперативом, уже вообразил себя управляющим, приказчиком, надсмотрщиком; толпятся здесь лодыри, воры, паразиты, мечтающие только о том, как бы пожрать дичинки, зайчатины в сметане или фаршированного фазана, куропаток и охотничий гуляш в лучшем ресторане пана Крампера; равнодушные скотницы, сезонные рабочие, которые сегодня здесь, а завтра там. Если отсутствуют духовные особы — из монастыря ли, впрочем недавно закрытого и опустевшего, или из соседних Птиц, — то этот пробел восполняется присутствием трех представителей Корпуса национальной безопасности: одного из районного отделения, двух местных.

Священный ужас, однако, длится недолго. Вскоре он уступает место вежливому любопытству, с каким люди смотрят, как выносят и грузят на подводы предметы старинной обстановки. Моментами вспыхивает даже глубокое удивление. Если никто из выселяемых богатеев никогда не заходил в жилище своих батраков, то и последние не переступали порога, отделявшего два социальных слоя, хотя бы этот самый порог был всего в каком-нибудь десятке метров. Массивная дубовая мебель, громоздкие буфеты, ковры, под тяжестью которых шатаются три носильщика — один впереди, другой посередине, третий в конце, — можно подумать, весь просторный дом был выстлан коврами сверху донизу; шеренга корзин, набитых посудой, напоминает караван в пустыне. Случаются и веселые минутки, рассеивающие общее чувство неловкости. Например, когда выносят кресло-качалку, о назначении которого зрители до сих пор понятия не имели. С таким же юмором комментируют появление большого рояля — а ведь зрители не знают, что в доме скрывается еще один. Сколько дом стои́т, никто никогда не слышал, чтоб в нем звучала музыка. Почтительный ропот вызывает фотография, огромная, под стеклом; на ней старая хозяйка дома в числе делегаток от аграрной партии и — в окружении очаровательных дам — президент Масарик. Как жаль, что столь высокие связи не принесли деревне никакой пользы! В глубине души так чувствуют все зрители, фотография углубляет пропасть между теми, кто уезжает, и теми, кто остается.

Но вот все погружено; перед опустевшим домом стоят мужчина, женщина, двое почти взрослых детей — юноша и девушка, — старик, чей сын был в Англии, и старуха, чье изображение мы только что видели на фотографии рядом с президентом Масариком.

— Как они будут нас ненавидеть! — шепчет мать Франтишка.