Окраина

В Уезде наступает эпоха всеобщего перемирия. Шестнадцатилетний сын «сорокагектарового» помещика Халупы, воспитанию которого не уделялось никакого внимания, вдруг позволил деревенским мальчишкам кататься на паре своих пони; этот акт был равносилен подписанию мирного договора. Конечно, кое-какие нелады еще случались, но при наличии доброй воли их можно было отнести к неизбежным трудностям переходного периода.

Чем сын «сорокагектарового» помещика заслужил такой поистине королевский подарок, нам неизвестно. Зато известно, что он обращался с этими мохнатыми смешными лошадками с извращенной жестокостью. Если уж директор госхоза Вашак, немало повидавший на своем веку, счел нужным возмутиться до крайности, вырвать кнут из рук юного садиста, разломать и растоптать его — это кое-что значит. Но станешь ли задумываться над подобными вещами, когда тебе предлагают прокатиться шагом, рысью, а то и галопом, причем по тем самым местам, где, бывало, лошадку изображал приятель, вожжи — веревка, а ритмичное пощелкивание языком — цокот копыт! Если б не одно незначительное и глупое происшествие, люди, всегда склонные забывать, считали бы сына Халупы вполне смирным парнишкой, с добрым сердцем, к которому вечно с чего-то пристают.

Однажды сей добросердечный герой выследил маленьких ребятишек, забравшихся на клубничные грядки Халупова огорода. Пользуясь тем, что усадьба расположена несколько на отшибе и что при виде его ребятишки бросились врассыпную, наш добряк догнал самого маленького и так стукнул его по носу, что алая струйка крови протянулась от огорода до Новых домов.

На следующий день отец воришки совершил нечто нелогичное, нетрадиционное, противное обычаям. Он остановил на дороге упряжку пони и самым банальным образом влепил пару затрещин юноше, который столь охотно катает мальчишек… Но все это не более чем, скажем, веснушки на красивом лице, мелкий изъян, он никого не возмущает и не расхолаживает тех, кто решил протянуть руку всем и жить со всеми в мире.

Единственное, что нарушает перемирие, — это окна в Национальном комитете, которые долго, очень долго светятся в ночи, да еще вести, одна за другой: сначала — что эмигрировали два сына помещика Мотыки, затем — что арестован сын крупнейшего в округе землевладельца, тот самый сын, про которого в свое время ходили слухи, будто он на собственном самолете громил где-то за границей гитлеровские полчища; в довершение бед у папаши арестованного сгорела молотилка.

Наладившуюся было идиллию мирного добрососедства разом разбила весть, вызвавшая куда более сильный шок, чем известие о конце войны. Конца войны, как бы ни был он далек, в Уезде ждали все. Ждали те, кто на железной дороге, в литейных цехах или на шахтах делал все, чтобы приблизить его; но точно так же ожидали конца войны и те, кто принимал у себя обер-цальмейстеров СС, — арендаторы или владельцы охотничьих угодий, которые независимо от степени сотрудничества с нацистами умели мыслить логически и понимали, что войны, начавшись, неизбежно когда-нибудь кончаются, как правило не нанося ущерба владельцам обширных земель.

В одно прекрасное утро несколько малоземельных крестьян решили объединиться в кооператив. Эту новость, какой бы ошеломительной она ни была, еще можно было как-то переварить. Но совершенной уже бессмыслицей показалось людям то, что в этот Единый сельскохозяйственный кооператив, мгновенно разбогатевший за счет национализированных пятидесятигектарных владений, вступали десятки семей, обитающих в таких жилищах, в которые, не считая вахмистра Формана, патера Бартоломея да доктора Фрёлиха, не ступала нога приличного человека.

Несмотря на «добрососедские чувства» — когда-то просто фиктивные, а с недавнего прошлого имитируемые довольно удачно, — не было в Уезде помещика, лавочника, чиновника, который бы хоть один-единственный раз зашел в чье-нибудь обиталище в Леске, в Жидовом дворе, в Казарме или в Новых домах. И вдруг в один день, после долгих десятков, а может, и сотен лет, всё, что ютилось в этих норах, хлынуло наружу, со всеми своими болячками, телесными и душевными изъянами, и, как о чем-то естественном, заявило о своем желании тоже охотиться на зайцев и решать, на каком поле в будущем году сажать картофель. В деревне из-за всего этого — полный бедлам.

Самые неуемные фантазеры уже осматривают национализированные дома богачей, выбирая для себя и своей семьи самые светлые, сухие и просторные комнаты; самые большие дураки ссорятся из-за того, кому в чьей усадьбе хозяйствовать; владельцы усадеб раздумывают, не лучше ли поджечь свое добро и сесть в тюрьму, а те несколько мелких собственников, которые всю эту кашу заварили, в ужасе озираются, спрашивая себя, кто же думает вообще работать в этом самом кооперативе.

Конечно, все это смятение и переполох — только на первых порах. Наступает день, когда хаос сменяется тихим ужасом, восхищением и уважением к силе, какой располагает новый режим.