Окруженные тьмой

С этими словами Саша хотел пойти в душ. Хотел, да не вышло. Дрожащий, как осиновый лист, обиженный голос Петровича вбил его в пол почище любого молотка.

— Погоди, мент поганый… — Саша ушам не поверил, но так и сказал Петрович, из песни не выкинешь. — Выходит дело, она тебе дороже меня? Французская проститутка тебе дороже героя войны?

Саша обернулся и изумленно озирал новоявленного героя невесть какой войны. Тесть был фигура оригинальная, чего угодно от него приходилось ждать, но это уж выходил перебор.

— Ты знаешь сейчас чего? — голос у Петровича не просто дрожал, но как-то мелко взвизгивал, как у собаки, которую догнали и хотят забить до смерти. — Ты меня вот здесь вот пронзил... В самое сердце. Это такое, что я тебе словами не передам. Такого оскорбления я тебе не прощу. И вот тебе мой ультиматум. Или ты выгоняешь эту французскую вертихвостку к чертовой матери, или...

— Или что? — в голосе Саши громыхнуло железо.

— Или сам выметайся! — топнул ногою тесть.

На лицо капитан сейчас было страшно смотреть, хотя не было при нем пистолета и даже самых маленьких погон. Казалось, еще секунда — и Петрович, подобно птицам небесным, возьмет и вылетит в окно: так страшно должен был ударить его Саша. Но Саша не ударил, и Петрович не стал птицей, не покинул отряда приматов, остался в семействе гоминидов. Саша вздохнул пару раз, успокаиваясь, и негромко отвечал.

— Выгонять я ее не буду. Во-первых, выгонять мне ее не за что. Во-вторых — некуда. И сам я не уйду. Если кто не помнит, так я напомню: это — мой дом. Мой, понимаешь?

Петрович снова изменился в лице — второй раз за последние две минуты.

— Я все понимаю... — прошептал он. — Все я отлично понимаю. Мне по два раза повторять не надо. Я и с первого раза… Где моя зимняя шапка? Где шапка…

Он слепо рыскал по комнате. Ничего не нашел, махнул рукой.

— Черт с ней, с шапкой. Оставляю тебе. Можешь подарить ее своей зазнобе французской. Ну, как говорится, спасибо за гостеприимство, не поминайте лихом... Пошел я.

— Отец, что ты валяешь дурака? — голос у Саши был усталый. — Ну куда ты пойдешь посреди ночи?

— Вот туда и пойду... Буду на старости лет искать угол, где меня не попрекнут куском хлеба... Даст Бог, сгину где-нибудь под забором.

Тесть утер старческую слезу, предательски засевшую в уголке глаза и не желавшую выходить на свет божий.

— Ну, не дави на психику, — сказал Саша. — Давай поговорим спокойно.

— Нет. С меня хватит. А вы тут целуйтесь со своим ажаном. Предавайтесь... содомскому греху.

На шум, поднятый Петровичем, выглянула обеспокоенная Женевьев в наспех накинутом халате. Тесть зыркнул на нее злобно.

— Вон она, легка на помине. Прощай, девка. Исполать тебе. Добилась своего. Выгнала старика из дома на ночь глядя. Ноги моей здесь больше не будет. Я-то вас прощу, а вот Господь не простит. Тьфу на вас!

С этими словами Петрович вышел вон, напоследок так хлопнув дверью, что не выдержала и посыпалась штукатурка. Женевьев поглядела на Сашу вопросительно: что с Петровичем?

— Он дурак, — отвечал Саша.

— Это я знаю. Но почему он ушел?

— Обиделся — и ушел.

— А когда вернется?

Сказал, что никогда, то есть через пару часов самое позднее, отвечал Саша. Не волнуйся, Петрович по два раза в месяц из дому уходит и всегда возвращается. Но Женевьев все равно тревожилась. А если все-таки не вернется? Он же беспомощный, как дитя. На улице темно, опасно, случиться может что угодно…

Саша поморщился, сердито набросил куртку, двинул к выходу. Женевьев захотела пойти с ним. Саша покачал головой. Она настаивала.

— Да не надо тебе никуда ходить! — не выдержал он. — Сиди дома…

Она удивилась: почему ты на меня кричишь? Он смутился. Прости. Но это наше, семейное, тебе лучше не встревать.

Он открыл дверь, сказал, что сам запрет ее снаружи. Женевьев подошла, коснулась его руки.

— Пожалуйста, будь осторожен, — сказала. — В Москве ночью очень опасно... Я буду волноваться.

Не волнуйся, Женевьев. Он вернется. Он всегда возвращался.

<1Назад

2%      

Окруженные тьмой. Глава вторая. Сильный и опасный

Глава вторая. Сильный и опасный

Доблестная российская полиция, если говорить честно, работала спустя рукава. Правда, когда Женевьев с капитаном шли мимо дежурки-аквариума, полиция в лице дежурного все-таки пришла в себя после вчерашнего и начала с Женевьев любезничать. Понять это было можно — женщина, да еще француженка. Между нами говоря, чем еще дежурному заняться в разгар рабочего дня — только француженок охмурять.

Женевьев, однако, на местные ментовские чары не поддалась, отбрила сердцееда — как лезвием полоснула.

— Грубо работает, — сказала. — Ваши мужчины почему-то думают, что они — мечта всех женщин.

Капитан рассеянно кивнул: есть такое. С другой стороны, хватает и женщин, которые думают, что они — мечта всех мужчин. Значит, это не мужское и женское, а просто человеческое. Люди думают о себе лучше, чем они есть

— Надо не думать, надо быть лучше, — едко заметила Женевьев.