Окруженные тьмой

Женевьев понимающе кивнула и спросила, почему, в таком случае, не бегает Петрович. Все бегают, а он нет. Петрович, разумеется, удивился. Ну, во-первых, куда бежать, все уже тут — выпивка, закуска. А во-вторых, от бега этого проклятого только вред для организма.

— Одних калорий сколько тратится, — объяснял Петрович, положив одну худую ногу на другую. — Не говоря уже о жирах. Вдобавок, амортизация большая… Износ, то есть, нижних конечностей. Ноги-то не казенные, от бега короче становятся. Будешь потом ходить на коротеньких ножках — кому это нужно!?

Женевьев молчала и смотрела на тестя как-то странно. Тот понял ее взгляд по-своему. Заторопился. Я, сказал, интернационалист, интересуюсь жизнью народностей. В связи с этим хотел спросить: как у вас там во Франции обстоят дела с сексуальной революцией?

Мадемуазель Байо сообщила, что эта революция, как, впрочем, и все другие во Франции, уже давно произошла. Тесть очень обрадовался, придвинулся на своем стуле поближе, стал гладить Женевьев по руке. Не так уж сильно, кстати, гладил, деликатно, нежно почти. Но она все-таки подняла бровь, руку его отвела, спросила даже: зачем вы меня гладите, Петрович? Тот растерялся: как зачем, как будто сама не понимаешь? Сексуальная-то революция произошла? Произошла. Ну вот. Он, Петрович, так рассуждает: раз сексуальная революция, значит, всем нужно гладить женщин. Логично?

— Логично, — усмехнулась Женевьев, — но только если женщины согласны.

А она что же, не согласна, удивился Петрович. В его доме живет, его хлеб ест. Благодарность-то должна быть? Должна, но не такая. А какая? Например, дружеская услуга.

— Ну, так и окажи мне услугу — и разойдемся, друг другом довольные, — проворчал Петрович. — Сейчас, только штаны сниму…

Женевьев смотрела на него внимательно и чуть насмешливо. Но, когда он, томимый страстью и революцией, снова разделся до трусов и майки, вдруг спросила: а хотите, научу вас стрелять из пистолета? Тесть опешил — это еще зачем?

— Это моя вам дружеская услуга, — сказала она. — Будете защищаться от сексуальных домогательств.

Ну, это само собой, сказал Петрович, дело нужное, всю жизнь мечтал. Хотя, между нами, зачем ему, Петровичу защищаться от домогательств? Ему, может, наоборот, нужны домогательства. Он человек свободный, собой интересный… Ау, есть тут кто-нибудь, кто домогнуться хочет? Никого? Ну, так он, Петрович, сам домогнется. Или, может, он, Петрович, ей не Ален Делон? Может, ей кто другой нравится?

— Нравится, — сказала Женевьев. — Мне Орландо Блум нравится.

Это который актер? Так он же все равно на ней не женится! Она пожала плечами: Петрович же спросил, кто ей нравится, а не кто на ней женится.

Тут уж Петрович разозлился всерьез. Стал говорить, что не дело она затеяла. Что ей настоящего мужика надо. Такого, чтобы ух! Такого, чтобы йех! Петрович, показывая настоящего мужика, сжимал кулаки и вилял бедрами, изображая что-то невообразимо мужественное.

Женевьев смотрела на все это неожиданно кротко. Когда тесть немного запыхался и остановился, она вдруг спросила, кого же он посоветует из настоящих мужиков. Петрович сказал, что тут подумать надо. Во-первых, конечно, чтоб обстоятельный был, а не вертопрах. Красивого тоже не обязательно: с лица воды, а тем более водки, не пить. Пусть уж лучше страшненький, но свой. И вообще, замуж надо за русского. В русском мужике все есть. Он и выпить горазд, и закусить не промах.

Женевьев на это отвечала, что мало знает русских мужчин. Правда, один ей немного нравится. Совсем чуть-чуть. Петрович обиделся: чуть-чуть? Погоди, сказал, разденусь окончательно, увидишь все натюрель, так сказать, без прикрас. Но тут Женевьев вдруг призналась, что ей нравится Саша. Петрович был так оскорблен, что на миг застыл, как вкопанный. Ей, буркнул, нужен не молокосос, а серьезный взрослый мужчина. Лет шестидесяти с гаком. Чтоб и пенсия была, и другие человеческие достоинства.

Но мужчины шестидесяти с гаком лет — пусть даже и с достоинствами — Женевьев не нравились. Ей нравился Саша. И это злило Петровича ужасно. Он стал бранить и Женевьев, и Сашу, говорить, что она должна тут же сейчас сделать правильный выбор. Женевьев, наконец, удивилась.

— Петрович, вы говорите с такой страстью… Вы что — меня полюбили?

От таких похабных слов Петрович замер на месте и сделался помидорного цвета. На миг Женевьев почудилось, что его сейчас хватит кондратий — ну, или как это называется по-русски. Но Петрович устоял, и кондратий прошел стороной. Хотя, признаться, было до него рукой подать. И удивляться тут нечему. Он к ней со всей душой, а она ему такие вещи. Она бы еще жениться на ней предложила.

Женевьев подняла брови. Она ничего не предлагает, это же он сам, Петрович, предлагал ей выйти за него замуж. Петрович пожал плечами. Ну да, предлагал. Но не в том, в каком она подумала. А в каком? В переносном. В каком это переносном? В каком собаки женятся, что ли — пих-пих, и разбежались? Ну, почему сразу собаки… Кошки тоже бывают. Полюбили пару раз и пошли по своим делам. У всех есть свои дела, или она про это не знает?