Оксфорд и Кембридж. Непреходящая история

Самые красивые и остроумные описания Кембриджа принадлежат перу женщины, которая никогда в Кембридже не училась. Ее отец там преподавал, там учились ее братья, и даже со своим будущим мужем она познакомилась в колледже. Без Кембриджа из дочери сэра Лесли Стивена не получилось бы Вирджинии Вулф. Даже кружок «Блумсбери» начинался в Кембридже.

Весной 1900 года Тоби Стивен пригласил своих сестер Вирджинию и Ванессу в свой колледж на майский бал. Они приехали, появились – как в чеховской пьесе – «в белых плать ях и больших шляпах, в руках зонты от солнца; от их красоты буквально замирал дух». Так Леонард Вулф описал свою встречу с Вирджинией Стивен и ее сестрой в комнате друга по Тринити-колледжу. Там и Ванесса впервые встретилась со своим будущим мужем, Кливом Беллом. В его комнатах, в Новом дворе Тринити-колледжа, собирались члены Клуба любителей чтения, чтобы декламировать стихи Мильтона, Шелли и собственные. Вместе с Кливом Беллом в это «Общество полуночников» входили и Леонард Вулф, и Тоби Стивен, и Литтон Стрэчи – ядро будущей группы «Блумсбери». Приходили друзья из Кингз-колледжа – Эдуард Морган Форстер и Джон Мейнард Кейнс, члены пресловутого тайного общества «апостолов», куда в 1902 году были приняты также Леонард Вулф и Литтон Стрэчи. Их связывала безоговорочная вера в разум, интеллектуальную честность, полную открытость как в личных, так и в сексуальных отношениях. По завершении учебы группа кембриджских друзей нашла новое место для встреч – в доме двух сестер Стивен в Лондоне, в районе Блумсбери. А Кембридж получил иронический титул Блумсбери-на-Кеме. «Нет в мире места прекраснее», – писала Вирджиния Вулф в 1904 году. Она любила Кембридж и ненавидела его как олицетворение мужского мира. Лондон был местом ее рождения, но родным для нее стал Кембридж. Ее отец, сэр Лесли Стивен, студент, а потом и член конгрегации Тринити-холла, прототип викторианского ученого, был для Вирджинии Вулф образцом «аналитического духа Кембриджа» и одновременно – олицетворением чувственной недостаточности. Амбивалентность этого места, как и собственного происхождения, она ощущала всю жизнь. «Я рождена в полярном краю Кембриджа, – писала она в 1930 году Этель Смит, – и даже без университетского образования принадлежу к этой тупой аскетичной, пуританской расе».

Вирджиния Вулф снова и снова приезжала в Кембридж и описывала его. Поначалу она ночевала у своей тетки Каролины, прозванной Квакершей, в доме № 33 на Гранчестер-стрит, а потом в Ньюнэм-колледже, где ректором была ее дальняя родственница из клана Стивенов.

В октябре 1928 года Вирджиния Вулф прочитала студенткам Ньюнэм-колледжа лекцию «Сестра Шекспира: женщины и литература» и неделю спустя лекцию на ту же тему в Гёртон-колледже по приглашению тамошнего клуба студенток ODTAA Society (акроним One Damned Thing After Another – одна чертовщина за другой). «Я вежливо советовала им пить вино и обзавестись собственной комнатой, – писала она в своем дневнике. – Я чувствовала себя старой и перезревшей. Никто не проявлял ко мне уважения». Эти кембриджские лекции легли в основу ее эссе «Собственная комната» (1929), благодаря своим экскурсам в андрогинность ставшее классическим, и не только для феминистского взгляда на литературу.

«Наверное, Кембридж слишком уж похож на пещеру». Но как бы сурово Вирджиния Вулф ни критиковала этот рассадник мелкой зависти и суетности, она же соблазнительно описала радости жизни в Кембридже, особенно в третьей главе романа «Комната Джейкоба» (1922). Она как будто попыталась подарить своему брату Тоби, умершему в 1906 году от тифа, вторую, выдуманную жизнь в качестве Джейкоба Флендерса, который в том же 1906 году начинает учебу в университете, живет в Тринити-колледже и погибает в Первую мировую войну. Вирджиния Вулф неподражаемо описывает высший свет Кембриджа – это шедевр импрессионистской иронии – освещенный вечерний колледж и доны, гротескные светочи науки вроде Эразма Коэна, потягивающего портвейн и декламирующего латинские стихи так мелодично, «словно латынь была вином на его губах… Сам Вергилий нигде бы не услышал ничего подобного». И Сопвит, тьютор с серебряным языком: «Он говорил, говорил, говорил – как будто можно проговорить все – сама душа соскальзывала с его губ тонкими серебряными дисками, растворяясь в головах молодых людей, как серебро, рассеиваясь, как лунный свет. О, как долго они будут это помнить, как пристально будут вглядываться в прошлое даже в глубоком маразме».