Октябрь 1917. Кто был ничем, тот станет всем

Николай пишет в дневник: «Скоро и благополучно прибыл в Царское Село – в 11 ½ ч. Но, боже, какая разница, на улице и кругом дворца внутри парка часовые, а внутри подъезда какие-то прапорщики! Пошел наверх и там увидел душку Аликс и дорогих детей. Она выглядела бодрой и здоровой, а они все лежали в темной комнате. Но самочувствие у всех хорошее, кроме Марии, у которой корь недавно началась. Завтракали и обедали в игральной у Алексея. Видел доброго Бенкендорфа. Погулял с Валей Долгоруковым и поработал с ним в садике, т. к. дальше выходить нельзя!!»^[472]

12 марта Временное правительство отменило смертную казнь, что, вероятно, и дало императорской семье еще год жизни. Правда, тогда же правительство конфисковало в казну земли и доходы кабинета Николая.

Дети меж тем медленно поправлялись. «У Марии Николаевны корь протекает при чрезвычайно повышенной температуре… Значительно лучше чувствует себя бывший наследник, который уже приступил к урокам французского языка… Вчера больных детей навестил профессор Федоров. Согласно распоряжению властей, лица, арестованные в Царскосельском дворце вместе с Николаем II, в ближайшее время будут переведены в Петропавловскую крепость. Экс-император, как и его супруга, будут совершенно изолированы»^[473], – сообщала пресса 18 марта.

Баронесса Софья Карловна Буксгевден, которая предпочла разделить неволю с императорской семьей, коротала с ними вечера. «Те вечера были невообразимо печальными. Императрица худела все сильнее и сильно постарела. Она почти все время сидела молча. Никто не осмеливался касаться последних событий. Было бы невозможно обсуждать с императором сочувствие, который каждый испытывал к нему, зная о бойне, устроенной офицерами в Кронштадте и Выборге, и время от времени слыша разговоры солдат в караульном помещении, кричавших о том, что его следовало бы судить или отправить в Кронштадт»^[474].

Керенский объявился 21 марта, приехав во дворец «в одном из личных автомобилей царя, который вел шофер из императорского гаража»^[475]. По тому, как подробно Керенский описал это событие в своих мемуарах, отнеся его, правда, к середине апреля, он считал его одним из важнейших в жизни. Естественно, в оценках Керенского сквозит снисходительность: куда монархам до главной надежды российской демократии, способного с первого взгляда распознавать людские души. «Когда Николай II был всемогущ, я сделал все, чтобы содействовать его падению, но к поверженному врагу я не испытывал чувства мщения… Вся семья в полной растерянности стояла вокруг маленького столика у окна прилегающей комнаты. Из этой группы выделился невысокий человек в военной форме и нерешительно, со слабой улыбкой на лице направился ко мне. Это был Николай II. На пороге комнаты, где я ожидал его, он остановился, словно не зная, что делать дальше…

Я быстро подошел к Николаю II, с улыбкой протянул ему руку и отрывисто произнес: «Керенский», как делал обычно, представляясь кому-либо. Он крепко пожал мне руку, улыбнулся, почувствовав, по-видимому, облегчение, и тут же повел меня к семье. Его сын и дочери, не скрывая любопытства, внимательно смотрели на меня. Александра Федоровна, надменная, чопорная и величавая, нехотя, словно по принуждению, протянула свою руку. В этом проявилось различие в характере и темпераменте мужа и жены. Я с первого взгляда понял, что Александра Федоровна, умная и привлекательная женщина, хоть и сломленная сейчас, и раздраженная, обладала железной волей… Я уходил от него взволнованный и возбужденный. Одного взгляда на бывшую царицу было достаточно, чтобы распознать ее сущность, которая полностью соответствовала суждению тех, кто лично знал ее. Но Николай, с его ясными, голубыми глазами, прекрасными манерами и благородной внешностью, представлял для меня загадку… Наблюдая за выражением его лица, я увидел, как мне показалось, что за улыбкой и благожелательным взглядом красивых глаз скрывалась холодная, застывшая маска полного одиночества и отрешенности. Он не захотел бороться за власть, и она просто-напросто выпала у него из рук»^[476]. О да.

Лили Ден, со слов Александры Федоровны, рисовала немного другую картинку: «Первое, что он сказал, вспоминала Императрица, это:

– Я – Керенский. Вероятно, Вам известно мое имя?

Мы ничего не ответили.

– Но вы, должно быть, слышали обо мне?» – настаивал он. Снова никакого ответа.

– Ну что ж, – продолжал Керенский. – Я, право, не знаю, почему мы стоим. Давайте присядем – так будет гораздо удобнее.

– Он сел, – рассказывала Ее Величество. – Мы с Государем неторопливо последовали его примеру. Видя, что я не склонна разговаривать с ним, Керенский настоял на том, чтобы я оставила их с Государем наедине»^[477].

На следующий день Керенский оправдывался перед съездом солдатских депутатов за контакты с живым воплощением реакции: