Октябрь 1917. Кто был ничем, тот станет всем

Но к Алексееву никто из правительства не обратится. Некоторые офицеры сами стучались в разные двери и предлагали свои услуги. «Но получался стереотипный ответ, что все предохранительные против беспорядков меры приняты, что опасности никакой нет и что Керенский-де приказал не муссировать пустых слухов и не повышать и без того уже беспокойное настроение… В итоге наполнявшие гостиницы и общежития фронтовые офицеры все же продолжали беспомощно толкаться, не зная, «куда им приткнуться», или, безнадежно махнув рукой, скрывались в своих номерах»[2689]. Никаких обращений к офицерам с приглашением прийти к Зимнему дворцу не будет. Напротив, будет приказ: оставаться в своих частях.

Грозные заявления звучали со стороны ЦИК. «Биржевые ведомости» сообщали: «В связи с предполагаемым выступлением большевиков военный комитет при ЦИК Советов намерен взять в свои руки ликвидацию большевистского выступления. В течение последних дней состоялся ряд заседаний комитета, на котором детально был разработан план действия комитета в случае вооруженных выступлений большевиков… Члены комитета указывали, что всякие выступления как слева, так и справа, направленные к ослаблению обороноспособности фронта, должны быть пресекаемы в корне и в этом случае комитет должен санкционировать все распоряжения главнокомандующего Петроградским военным округом, касающиеся ликвидации подобных выступлений»[2690].

Но самые примечательные события в лагере партии власти происходили в Предпарламенте. Его заседание вновь начинается с часовым опозданием. Продолжились начатые двумя днями ранее дебаты по внешней политике. Это был последний шанс властей попытаться предложить формулу мира, которая могла бы выбить хоть какие-то козыри из рук большевиков. Но руководство ЦИК было озабочено другим: оно делало более приемлемым для правительства «наказ» Скобелеву. «Ко дню возобновления прений бюро Исполнительного комитета спешно выработало другой «Наказ» Скобелеву на Парижскую конференцию»[2691]. На трибуне Дан. И вновь теоретические рассуждения:

— Наш делегат и вся делегация должны поставить на очередь вопрос о декларировании всеми союзными державами готовности немедленно приступить к перемирию, как только все страны согласятся отказаться от насильственных захватов.

Интернационалист Лапинский призывал опуститься на землю:

— Настал момент, когда революционная Россия должна открыто сказать союзникам, что дальше воевать она не может и что затягивать войну без определенной цели — бессмысленно.

— Заблуждаются утверждающие, будто бы они обладают магическими средствами окончить войну, провозгласив перемирие на всех фронтах, — настаивает подтянувшийся в столицу Чернов. — Перемирие явится естественным следствием гласности результатов будущей союзной конференции. При нашей формуле — без аннексий и контрибуций на основе самоопределения национальностей — не может быть также никаких разговоров о сепаратном мире…

Всем резко возражает Струве, защищая правительство и отметая наивные, как он полагал, расчеты на германскую революцию:

— Терещенко дал хоть минимум того, чего могли требовать здравое национальное чувство и истинные интересы России… Германские социал-демократы суть, прежде всего, немцы и добрые буржуа. Как немцы они не будут бунтовать во время войны, а как добрые буржуа, они вообще неспособны делать революцию. Самые смирные русские кадеты — гораздо более революционеры, чем самый свирепый германский социал-демократ. Пропагандисты вводят русский народ в заблуждение, обещая, что при немедленной ликвидации войны народу станет легче. Революционная ликвидация войны ввергнет массы непосредственно же в испытания более тяжкие, чем те, которые налагает война.

— Корниловец!

На что Струве отрезал:

— Корнилов бежал из германского плена после смертельных ран, и имя его все мы здесь признаем честным. И за его честное имя мы отдадим и жизнь[2692].

— Бонапарт! — кричал с места Мартов.

— После революции начались плачевные уступки новой власти и оргия большевистско-интернационалистической пропаганды. Большевизм — смесь интернационалистического яда со старой русской сивухой. Я нисколько не стыжусь того, что ни прямо, ни косвенно никого не призывал к революции, ибо революцию в условиях войны я считал и считаю несчастьем русского народа[2693].

«На левой это вызвало бурные протесты, — зафиксировал Милюков, — а правая часть отвечала на них, вставши с мест и устроив в честь «государственного изменника», как его тут же назвал Чернов, импровизированную овацию. Было ясно, что при таком расхождении взглядов, почти при двух миросозерцаниях, общая формула перехода была еще невозможнее, чем это казалось при обсуждении военных вопросов… И опять пришлось отсрочить окончание дебатов до следующего заседания 23 октября».

Все, дебаты закончились? Неожиданно на поступок решился Верховский.