Октябрь 1917. Кто был ничем, тот станет всем

«Делегаты съезда выходили из зала, весело толкая друг друга, покачиваясь от усталости под тяжестью винтовок, опьяненные счастьем, сознанием своей силы и романтики этой ночи. Было шесть часов утра, когда на крыльце Смольного мы разминали затекшие мышцы и тщетно искали в небе лучи восходящего солнца. У небольшого костра на площади спиной к нам стояли и грели руки солдаты и красногвардейцы. Они казались единственной и надежной человеческой силой в мире, который словно повис между небом и землей»[3084].

Ленин в ту историческую ночь не выступал, а при провозглашении власти Советов и в Смольном уже не присутствовал. Узнав о взятии Зимнего, он часа в четыре воспользовался гостеприимством Бонч-Бруевича и отправился к нему на Херсонскую улицу ночевать. Вздремнув в машине, Ленин по приезде сел за стол. «Он писал, перечеркивал, читал, делал выписки, опять писал, — рассказывал Бонч-Бруевич. — И, наконец, видно, стал переписывать начисто. Уже светало, стало сереть позднее петроградское утро, когда Владимир Ильич потушил огонь, лег в постель и заснул»[3085]. Проснувшись, он продемонстрировал хозяину «Декрет о земле».

А в комнате № 17 Смольного непрерывно заседал ВРК, превратившийся из органа по руководству восстанием в самочинный, но единственный на тот момент орган исполнительной власти в стране. Заглянул туда и вездесущий Джон Рид: «На минутку мы задержались в комнате, где, принимая и отправляя запыхавшихся связных, рассылая по всем уголкам города комиссаров, облеченных правом жизни и смерти, лихорадочно работал Военно-революционный комитет. Беспрерывно жужжали полевые телефоны. Когда дверь открылась, навстречу нам пахнул спертый, прокуренный воздух, и мы разглядели взъерошенных людей, склоненных над картой, залитой ярким светом электрической лампы с абажуром»[3086]. Карта была не случайно: все внимание приковывало движение воинских эшелонов, вызванных Временным правительством к Питеру.

В первом часу ночи на квартиру Барановского вернулся генерал Черемисов. Как вспоминал Керенский, он заявил, что никакой помощи он правительству оказать не может.

— А если, — продолжал генерал, — Вы остаетесь при убеждении о необходимости сопротивления, то Вам нужно немедленно ехать в Могилев, так как здесь, в Пскове, Ваш арест неизбежен.

Говоря о Могилеве, генерал Черемисов, однако, не доложил мне, что начальник штаба Верховного главнокомандующего генерал Духонин дважды добивался непосредственного разговора со мной и что дважды он ему в этом отказал, не спрашивая меня… Его преступное уклонение от исполнения своего долга было очевидно, и я торопился от него отделаться. Ведь у меня не было никаких колебаний. Я должен вернуться в Петербург хотя бы с одним полком… В ожидании автомобиля я прилег отдохнуть. В ночной тишине, казалось, слышен был стремительный бег секунд, и сознание, что каждый потерянный миг толкал все в пропасть, было прямо невыносимо! Никогда еще я так не ненавидел этот бессмысленный бег времени все вперед, все вперед»[3087].

Вскоре подошел и Войтинский, которого Барановский пригласил по телефону: «Просьба была необычайная, я сразу догадался, что застану у генерала председателя правительства. Действительно, там был Керенский, в состоянии полного отчаяния и изнеможения. При нем были Черемисов, Барановский и его неотлучные «адъютантики». На мой вопрос о мотивах отмены приказа об отправке в Петроград эшелонов Керенский ответил, что он ни давать, ни отменять приказ не может, что на фронте распоряжается лишь генерал Черемисов, которому он передал Верховное командование. Черемисов устало поправил его:

— Пока вы мне Верховного командования еще не передавали. Я остановил эшелон по вашему приказанию…

Я вернулся к себе. В комиссариате я застал ген. Краснова с его начальником штаба»[3088].

Краснов приехал из Острова — своей штаб-квартиры — в Псков в четверть третьего ночи (момент падения Зимнего по часам Подвойского). «Тихо и мертво на улицах, — вспоминал Краснов. — Все окна темные, нигде ни огонька. Приехал в штаб. Насилу дозвонился. Вышел заспанный жандарм. В штабе — никого. «Хорошо, — подумал я, — штаб Северного фронта реагирует на беспорядки и переворот в Петрограде». Поехал с жандармом к генералу Лукирскому. Насилу добудился. Тот отправил Краснова к Черемисову. «Пошел к Главнокомандующему. Весь верхний этаж его дома на берегу реки Великой ярко освещен. Кажется, единственное освещенное место в Пскове…»

Черемисову было не до Краснова, он участвовал в заседании местного Совета. «В открытую дверь я увидал длинный стол, накрытый зеленым сукном, и за ним человек двадцать солдат и рабочих. В голове стола сидел Черемисов… Меня провели в кабинет главнокомандующего. Минут через десять дверь медленно отворилась и в кабинет вошел Черемисов. Лицо у него было серое от утомления. Глаза смотрели тускло и избегали глядеть на меня…

— Временное правительство в опасности, — говорил я, — а мы присягали Временному правительству, и наш долг…