Октябрь 1917. Кто был ничем, тот станет всем

Минут через десять автомобили были готовы, я разыскал свой, и мы поехали. Я — по приказанию Керенского — впереди, Керенский с адъютантом сзади. Город все так же крепко спал, и шум двух автомобилей не разбудил его»[3096].

Вспоминал Керенский: «Поздней ночью мы выехали в Остров. На рассвете были там. Данный по корпусу приказ об отмене похода в свою очередь был отменен. Поход на Петербург — объявлен. Мы не знали тогда, что правительство, на помощь к которому мы спешили, уже во власти большевиков, а сами министры — в Петропавловской крепости»[3097].

26 октября (8 ноября). Четверг. Первый день советской власти

Петроград проснулся и бросился за газетами. Однако, как замечал Суханов, обыватель «не так много уяснил себе из них. В рубрике «последних известий» везде сообщалось в нескольких строках о взятии Зимнего и об аресте Временного правительства. Отчеты о съезде Советов состояли из одних «внеочередных заявлений» и свидетельствовали об «изоляции» большевиков, но они совершенно не характеризовали создавшегося политического статуса. Передовицы писались раньше последних ночных известий. В общем, они были все на один лад: патриотические вопли о несчастной родине, обвинения большевиков в узурпаторстве и насилии, предсказания краха их авантюры, характеристика вчерашнего «выступления» как военного заговора»[3098].

Впрочем, поток информации вскоре начал иссякать. Гиппиус в тот день писала в дневнике: «Все газеты (коме «Биржевых» и «Р. Воли») вышли, было… но при выходе были у газетчиков отобраны и на улицах сожжены. Газету Бурцева «Общее Дело» накануне своего падения запретил Керенский. Бурцев тотчас выпустил «Наше общее дело», и его отобрали, сожгли, — уже большевики, причем (эти шутить не любят) засадили самого Бурцева в Петропавловку… Остается факт — объявленное большевистское правительство… Кто заправит это правительство — увидит тот, кто останется: петербуржцы сейчас в руках и в распоряжении 200-тысячной банды гарнизона, возглавляемых кучкой мошенников»[3099].

На улицах, в трамваях, на работе народ в сильном волнении обсуждал ночные происшествия. Мало кто что-либо знал точно, но общим было мнение о недолговечности нового режима. На бирже, естественно, была паника, которую брокеры считали временной. Магазины открылись далеко не все, банки вовсе не начинали операций. В госучреждениях и частных конторах шли митинги и собрания, на которых принимались решения большевистскую власть бойкотировать.

Было много разговоров о зверствах большевиков, разрушениях исторических памятников. Депутат Гордумы эсер Соломон Раппопорт, более известный под литературным псевдонимом Семен Акимович Ан-ский, писал, что в Думу поступала самая чудовищная информация. «Ходили невероятные слухи о защитниках, об избиении и даже расстреле того или иного министра… Ходили различные слухи о защитниках Зимнего дворца: о юнкерах и женском батальоне. Говорили, что все они перерезаны или утоплены, что некоторые женщины батальона изнасилованы»[3100].

Как это было на самом деле? При том обилии вооруженных людей, которые были задействованы с обеих сторон, использовании пулеметов и артиллерии, даже удивительно, что взятие Зимнего привело к относительно небольшой крови. Нокс писал в дневнике: «Гарнизон почти не стрелял, и, как говорят, его потери составили всего трое юнкеров ранеными»[3101]. В официальной советской историографии говорилось о 5–6 погибших.

С арестованными особенно не церемонились, но в тот момент они не сильно рисковали жизнью. Расстрелов не было. Мельгунов соглашался с Троцким, заметившим, что никаких расстрелов не было и «по настроению обеих сторон в тот период быть не могло»[3102]. Юнкера-артиллеристы сидели в казармах Павловского полка. «В течение 36 часов, — свидетельствовал фон Лайминг, — то есть до утра 27 октября, мы сидели в «плену» (своих же!), выпускали поодиночке только в уборную с середины 26 октября и не получали никакой пищи и даже воды до вечера 26 октября… Днем 27-го я уже вернулся домой и нашел мою мать в ужасном состоянии беспокойства, как за меня, зная, что я был в охране Зимнего дворца, так и за моего отца, который еще не вернулся из Ярославля, где он ревизовал кадетский корпус»[3103].

О судьбе арестованных женщин-ударниц множество самых разных историй. Нокс описывал картины издевательств над ударницами. Днем 26 октября в британское посольство пришли два офицера-инструктора женского батальона и поведали секретарше «ужасный рассказ о том, как 137 женщин добровольческого батальона, захваченных во дворце, подвергали пыткам и побоям, а сейчас их насилуют в казармах Гренадерского полка». Нокс, как истинный джентльмен, незамедлительно отправился в Смольный, где пригрозил «настроить общественное мнение цивилизованных стран против большевиков и всего того, что они совершили». После этого Нокс лично поехал в казармы Гренадерского полка, где добился наконец освобождения несчастных женщин[3104].