Октябрьские зарницы. Девичье поле

— Можно наслаждаться природой и после заката солнца, на зорьке. — Наковальнин, склонив голову набок и как бы следя за дальнейшим ходом мыслей своей дамы, взглянул прямо ей в глаза. — Бродя вчера, к сожалению один, на Девичьем поле, я сделал неожиданное открытие.

Наковальнин снова приблизил свое лицо к лицу Блестиновой: ее сиреневые глаза выражали спокойное скрытое любопытство. Она жеманно пожала плечами.

— Интересно, что вы открыли?

Наковальнин задумчиво отвел в сторону свой критический, чуть насмешливый взгляд.

— В укромном уголке, парка, почти у самого Новодевичьего монастыря я нашел естественный шатер, образованный тремя белыми акациями. Признаюсь, я сперва обалдел: так там уютно, тихо. Ни души. Трава чудесная. Потом до того разнежился, что бросился на зеленый ковер и… уснул.

Блестинова осторожно и коротко окинула Наковальнина пытливым взглядом. Лицо ее выражало пугливое недоумение, а в глазах бродило какое-то тревожное любопытство. Она спрашивала себя: «Откуда такая поэтическая нежность в голосе, в чувствах этого деревенского парня, бывшего прапорщика? С ним так приятно, спокойно!» Сиреневые хитрые глазки ее перепорхнули робко на Северьянова, шагавшего впереди между Полей и Токаревой. Коробов, Ковригин и Сергей Миронович отделились от них и ушли вперед, о чем-то разговаривая серьезно и деловито. Блестинова боязливо потупилась и чуть-чуть зажмурилась. Она услышала звучный, веселый голос Северьянова:

— Моя жена, Поля, будет на вас похожа.

Северьянов почувствовал, что это он сказал не для Поли, а для Токаревой, и густо покраснел. Ему стало стыдно, что его мятежная душа в дружбе с Токаревой искала до сих пор успокоения, тогда как в этой дружбе, он знал это хорошо, покоя не будет.

Токарева, видимо, угадала его мысли и, сохраняя наружное спокойствие, отвернулась.

Поля молча посмотрела на Токареву, на лице которой промелькнула растерянная улыбка. Поля в последние дни замечала: когда та смотрела на Северьянова, в ее взгляде совершенно исчезал прежний самоуверенный капризный задор.

В общежитии не сразу и не все расходились по своим комнатам, многие шли в клубный зал. Там — песни и смех. А известно, что песни и смех — самое любимое у молодежи, когда она собирается вместе.

Коробова и Наковальнина силой притянули к пианино. Блестинова взялась аккомпанировать. И как будто не было ни пожара, ни взбесившихся эсеров и меньшевиков. Веселая шуточная песня «В селе малом Ванька жил, Ванька Таньку полюбил…» наполнила и клубный зал, и коридор общежития безудержным весельем.

Северьянов с Ковригиным, посмеявшись, пошли в свою комнату и завалились на кровати по фронтовой привычке — не снимая сапог. Ковригин, задрав ноги на спинку кровати, потирал щеку, будто у него начинался флюс. Глаза его блуждали по потолку.

Северьянов достал из-под подушки «Диалектику природы» и, перелистывая, искал нужную ему главу.

В комнату вошел Борисов. На кровать он не лег: раздеться было лень, а последовать примеру Северьянова и Ковригина он, как член санитарной комиссии, не разрешил себе. Сел на стул у стола и изрек с флегматическим порицанием:

— Сапоги хоть бы сняли! Сейчас придет Токарева. Она пропишет вам ижицу…

Но ни Северьянов, ни Ковригин глазом даже не повели в ответ на его замечание.

— Может быть, вам сапоги прикажете снять, товарищи учителя-интернационалисты?!

Северьянов и Ковригин неожиданно, как по команде повскакали с кроватей. Сидя на матрацах, строго смотрели друг на друга. «А ведь он дело бормочет!» — говорили их перекрестные взгляды.

— Ты о Токаревой серьезно? — косо посмотрел Северьянов на Борисова, который встал и, звеня железной пряжкой, туже затянул ремень на своем тощем животе.

— Жрать хочется! — вместо ответа изрек он.

— На вот, хлебни! — Северьянов достал со столика у своего изголовья стакан, наполненный почти до краев черным, как деготь, чаем. — Замори червяка. Мне глотка четыре оставь!

Борисов принял стакан, отметил на нем пальцем свою норму и выпил точно по отмеченному месту.

— Спасибо!

— Допивай уж! — сказал Северьянов.

— Хватит: умеренность — мать здоровья! — Борисов поставил стакан с недопитым чаем на прежнее место. — Теперь до завтрашнего обеда дотяну. Деньков пяток перетерпеть бы, а там деньжат подбросят. На Сухаревке картошка, говорят, подешевела! — Подумал, помолчал и добавил, невольно понизив голос: — А может быть, и без картошки привыкну к осьмушке.

— Дело, Коля! — пропел Северьянов, кладя на кровать книгу и опираясь ладонями о свои колени. Густые брови его низко опустились над блестящими черными глазами. — Под влиянием голодухи ты скоро станешь самым свободным и мужественным среди нас человеком.

— Я не собираюсь еще в бочку лезть, — возразил Борисов и, притворяясь обиженным, высоко поднял голову. — Дальше толстовского опрощения не пойду! — И он полез под подушку за книгой.

— Эгоизм, — прочитал Борисов громко и медленно, — тщеславие, тупоумие, ничтожество… во всем — вот женщина… — И устремил свой взгляд на Северьянова, поясняя: — Так говорит Лев Николаевич Толстой устами Андрея Болконского.