Октябрьские зарницы. Девичье поле

Северьянов стоял за кафедрой, облокотись на ее козырек и крепко прижав к нему грудь. В лице профессора он видел сейчас опытного, честного работягу-хлебопашца, который скирдует разбросанные им, Северьяновым по полю снопы мыслей тяжелой, крепкой, но не опытной вязи. От Северьянова не ускользнула ни одна фраза профессора, ни одно ответное общее движение слушателей. Ему было приятно видеть, что в подавляющем большинстве на профессора смотрели с интересом и благодарностью. Многие приветливо улыбались и ему, Северьянову.

Впервые в жизни Северьянов ощутил силу своей расправляющей крылья мысли. Особенно радовало его то, что эту силу сейчас подтверждали люди, которых он считал выше себя и среди которых раньше чувствовал себя безголосым. Видно, не зря вот уже больше месяца книги сменяли одна другую у его изголовья. Вспомнилось Северьянову, как меньшевики и эсеры, изгнанные из Советов, на Девичьем поле жабьими голосами квакали: «Недоучки! Скоро наступит конец вашей хамской диктатуре. Страшитесь, узурпаторы! Остаются считанные дни для вашего Ленина, который утверждает свою власть с помощью таких, как вы, недоучек!»

Северьянов не чувствовал тогда, как и теперь, от этих слов ни унижения, ни страха. Он гордился, что судьба ему подарила счастье быть в строю первого отряда народной интеллигенции и вести первые бои на фронте культурной революции за торжество большевистской смелой правды.

Профессор, положив на плечо Северьянову горячую руку, улыбнулся и тихо сказал — только для него:

— Я многому научился у своих учителей, еще больше у своих товарищей, но больше всего у своих учеников… Спасибо за содержательный доклад! — Профессор пожал Северьянову руку.

В соседней аудитории гулко захлопали откидные полочки столиков. Похожий на первый пронзительный удар грома, ахнул многоголосый выкрик:

— Пожар!!!

Дальше Северьянов видел только мелькающие тени и чувствовал костлявые пальцы профессора, сжавшие его правую руку чуть выше локтя.

У кафедры, пропуская бегущих к выходным дверям, все чаще и чаще останавливались те, которым передалось спокойствие профессора и стоявшего рядом с ним Северьянова.

— Товарищи! — послышался громкий голос из коридора, — пожар не у нас, а где-то далеко.

— Очередная эсеровская диверсия!

У самой двери кто-то упрекал соседа шутливо и незлобно:

— Ногу отдавил, медведь, чтоб тебе жареной котлетой подавиться!

Выходили уже не торопясь и не толкаясь. Многие стыдливо оглядывались, останавливались и садились на скамейках первых рядов. Через несколько минут на улице в числе отважных верхолазов подвижный и легкий Ковригин уже вскарабкался по водосточной трубе на крышу и, стоя на самой ее вершине, звонко и раздельно вещал:

— Пожар на станции Симаново! Горят товарные склады, пакгаузы и железнодорожные постройки!

Звонкий голос Ковригина оборвал могучий взрыв. Стоявшего рядом с ним Гришу Аксенова чуть не сбросило с крыши воздушной волной.

Новые оглушительные взрывы, сотрясая воздух, один за другим прокатились над Девичьем полем. Шанодин, бледный и смущенный, только что вышел из парадных дверей Бестужевки. Его черные, густые волосы стояли дыбом. На все он смотрел сейчас отсутствующим взглядом. Кто-то из толпы крикнул ему:

— Твои друзья, Шанодин, стараются.

— Он и сам несколько ночей пропадал где-то. «Друзья» народа!

Северьянов, провожая его глазами, думал: «А что, если действительно он соучастник… Контра ведь порядочная! Зауздать бы его да в поводу и свести к следователю в ЧК!»

Шанодин нарочито неторопливо ступал в толпе по направлению к общежитию. Молча кривил губы и убеждал себя: «Надо говорить теперь с другими поменьше, а с собою побольше». Глаза Шанодина совсем исчезли и превратились в узкие щели. Проходя мимо Наковальнина, Блестиновой и Борисова, он сделал вид, что не замечает их.

— Шагает как лев, — бросил ему вслед с презрительным выражением Наковальнин, — а в другом месте и при других обстоятельствах рисуется простачком.

Борисов с обычной для него Неторопливой рассудительностью добавил:

— Меньше всего просты люди, желающие казаться простыми.

— Совершенно верно, — согласился Сергей Миронович. — Умышленная простота есть самая большая и неприятная искусственность. — И, переведя взгляд на Блестинову, тихо сказал Токаревой: — Очень уж Евгения Викторовна своими изящными манерами напоминает мне светскую даму.

— Она и есть светская дама.

— Позвольте, почему же тогда она здесь?

— Она учительница классической гимназии, из Петрограда. Муж ее занимал при Керенском высокий пост в министерстве земледелия и первый в этом министерстве перешел на сторону Советской власти. Он был правым эсером, а теперь стал левым и чуть ли не заместитель наркома земледелия.

— Да! — протянул старик, покусывая седой ус. — В хорошей хозяйстве, говорят, всякая веревочка пригодится. Но я, грешный человек, плохо верю этим новоиспеченным левым… — Лицо Сергея Мироновича неловко осклабилось осторожной улыбкой. Он поник седой своей головой. — Прошу извинить! Вы ведь тоже левая эсерка?