Октябрьские зарницы. Девичье поле

— Только не новоиспеченная, — с маленькой запинкой выговорила Токарева, — я, как и вы, не доверяю новоиспеченным.

Черная туча дыма завесила полнеба и тянула свои, рыжие космы к солнцу, которое оттого казалось еще более ослепительным. Все на Девичьем поле засверкало металлическими отблесками: стволы деревьев, ветви и листья.

Сладкий, приторный запах сдавливал дыхание. В растекавшейся по тротуару и мостовой разноголосой толпе шумели и возмущались люди. Северьянов, оборачиваясь по сторонам, встречал иногда пугливые взгляды пучеглазенькой светской дамы, и запах дыма тогда становился ему еще более приторным и заставлял морщиться и чихать.

— Надо что-то предпринимать! — выговорил Ковригин, блуждая по толпе глазами. — А, да вот Коробов возвращается… Ну, что?

— Пожар блокирован! — объявил Коробов, который только что бегал по поручению товарища Позерн в артполк звонить по телефону. Обращаясь к Северьянову, он сказал: — Ты не отлучайся сегодня никуда из общежития! У меня к тебе серьезное дело.

Северьянов участливо спросил его:

— Когда тебя отзывают?

— После съезда Советов. — Коробов быстро пошел доложить о пожаре товарищу Позерну, который сегодня на курсах был единственным представителем наркомпроса.

Поля, проводив мужа печальным взглядом, вздохнула:

— Да-а.

— Мужа на генеральский пост ставят, — сказала притворно-сердито Токарева, — а она вздыхает.

— А ведь правда, — подхватил Северьянов с добродушной завистью и чуть-чуть иронической улыбкой. — Сергей в двадцать три года — генерал! — и поглядел на Полю, которая не только не радовалась будущим своим положением генеральши, а испытывала такое состояние, будто ей говорили о самой неприятной потере. И действительно, она теряла свою девичью мечту стать хорошей сельской учительницей.

Вся северьяновская группа двинулась через редевшую толпу к общежитию. Сергей Миронович задумчиво и любовно озирал своих молодых спутников, испытывая самое глубокое чувство радости, той радости, которую приносит человеку ощущение своей слитности с людьми честных порывов, высоких интересов и смелых дерзаний.

— Сергей Миронович! — услышал старик, по обыкновению, твердый и живой голос Северьянова. — Я часто вспоминаю, как вы в последнюю июньскую ночь на Девичьем поле намертво рубили головы эсеровским и меньшевистским ораторам, а ведь вы всегда такой осторожный и мягкий.

— Милые мои! — чуть не прослезился от этой искренней похвалы Сергей Миронович. — Причина моей стариковской храбрости и того, что мы, старики, еще чувствуем свежесть весны, — вы, наша молодежь, в которой хорошо взошли и дали богатый урожай семена революции 1905 года.

— Сергей Миронович, — провел торопливо рукой себе по лицу Северьянов, — а ведь эсеры и меньшевики закалялись в это же время, а они… — Северьянов указал на багровую у горизонта тучу над пожарищем, — хотят одеть новую петлю многострадальной матушке-России и сунуть ее опять под немецкий обух… Как быть с ними?

— Пока убеждать. Настойчиво убеждать! Некоторые из них уже поняли свои ошибки, — старик взглянул осторожно на Токареву, — и отходят от своих, потерявших рассудок, властолюбивых вождей, а иные пересматривают свои устаревшие воззрения на жизнь. Такие в конце концов перейдут к нам.

— А с теми, которые не перейдут, которые за динамит хватаются… Как с ними быть?

— Ну, что ж, таких придется изолировать от общества, как мы изолируем сумасшедших!

Увлеченные разговором, Северьянов и его спутники только тогда заметили догнавшего их Коробова, когда он с веселой усмешкой сказал:

— Между прочим, Степан, я все-таки буду рекомендовать тебя в отдел формирования и обучения Красной кавалерии.

— Ради бога без протекции! — взмолился Северьянов и тут же придал голосу тон беззаботной шутки: — Я тебе уже говорил, что не гожусь в штабисты, а когда понадобятся Красной Армии клинки, эскадрон приведу под красные знамена революции.

Коробов с живым интересом вступил в разговор о последних вылазках эсеров и меньшевиков. Наковальнин успокаивал свою даму:

— Никакого кровопролития, Евгения Викторовна, сегодня не предвидится. А вообще говоря, воевать придется, поэтому мы и не снимаем шинели и философия у нас сугубо военная: пока жив и не на костылях, жизнью пользуйся, живущий!

— Это опасная философия.

— Почему? Наслаждаться жизнью, не причиняя вреда другим, по-моему, всегда безопасно.

— Это почти невозможно, не причиняя вреда другим.

— Неправда, — возразил Наковальнин, уяснивший давно, что жизнь, по представлению Блестиновой, должна быть, как и ее лицо, без складок и морщин. — Я вчера после лекции один бродил по Девичьему полю и наслаждался без всякого вреда для других. Воздух чудный. Закат простреливает насквозь листву. Стволы горят.

— Я не люблю вечернее солнце! — устало и капризно возразила Блестинова. — Его косые лучи раздражают, особенно когда солнце начинает садиться.