Октябрьские зарницы. Девичье поле

— Орлов был вашим мужем?

— По какому праву вы задаете мне этот вопрос? — вдруг возмутилась Таисия.

— Просто из чекистского любопытства, — злобно засмеялся Северьянов.

— Нет, Орлов не был моим мужем и не мог быть, — отвечаю как на допросе. — Он ведь тоже, как и вы, идейный и фанатик. А я люблю красиво одеваться, вкусно есть, спать сладко. С детства приучили.

— Питаться, одеваться, спать — и это, по-вашему, жизнь?

— Ха-ха! А что же, по-вашему, жизнь? Работа? Или эта дурацкая междоусобная война русских с русскими?

Северьянова оглушила такая стремительная и по-своему не глупая вопрошающая откровенность.

— Что ж вы молчите? — выговорила с насмешкой Таисия. — Вы спорьте со мной, убеждайте меня, может быть, я и соглашусь, я ведь не контрреволюционерка. — Куракина вдруг примолкла, задумалась и продолжала уже спокойно, но по-прежнему искренне: — Я больше чем не контрреволюционерка. Я, например, верю, что вы победите. И нисколько не сомневаюсь в этом. Русский народ отверг устроителей личного счастья за чужой счет и не любит половинчатых. За моим братом и Орловыми идут кучки, отщепенцы, а за вашей спиной стоят миллионы, которые создают жизнь. Я обывательница, но прекрасно вижу, что вы выдержите всякое отрицание. На Руси у нас сейчас только то и действительно, что вы, большевики, делаете. — И опять заиграла голосом. — Если вы меня не отправите в чека, я мирно приспособлюсь к советскому строю и выйду замуж за какого-нибудь комиссара, может быть, посчастливится, за большого, но не за фанатика, конечно.

— Вам не стыдно торговать барахлом на толкучке? — в упор спросил Северьянов.

— Надо же чем-нибудь жить, Степан Дементьевич. Но я скоро вас утешу: поступаю на швейную фабрику и на барахолку ни ногой. В Бестужевке нам тоже, как и вам сейчас, преподавали труд. Я немного изучила швейное дело, и особенно моделирование. Закройщицей могу быть. Неплохой и моделисткой. — И добавила: — Для современных модниц сойду.

— Откуда вы узнали, что я тоже в Бестужевке изучаю труд?

— О господи! Вот уже и проболталась. В вас, Степан Дементьевич, действительно сидит будущий чекист… Откуда узнала? Земля слухом полна. Тот самый матрос, которым вы интересовались, Василий Евтеев, бывший наш кучер, случайно шел за вами, когда вы из Бестужевки возвращались в общежитие, и невольно подслушал ваш разговор.

— Если все то, что вы сказали мне, было сказано всерьез, то, попросту говоря, вы действительно хотите осоветиться.

— Да, — тут же подтвердила Куракина. — А как же?

— А вас не пугают вши и голод?

— Нет, не пугают: рядом с этим я вижу высокий моральный подъем народа, энтузиазм и упорство таких, как вы, а это дает силу все перетерпеть. Я, грешная, все-таки люблю русский народ. Я ведь русская. А без своего народа куда мне?

— Интересно, как вы уложите в вашей душе ваше прошлое, настоящее и будущее?

Куракина с минуту молчала и вдруг сама спросила:

— А почему бы вам, Степан Дементьевич, глубже не заинтересоваться этой душой?

— Вы, Таисия Никаноровна, для меня клад за двенадцатью замками.

— Будто вы не мастер взламывать замки?

— Боюсь, что ошибаетесь. Да если бы и мастер, что когда взломаю последний замок и открою дверь вместо клада — злата-серебра — увижу ведьму лютую, которая меня живьем на лопате посадит в печь, потом съест.

— Вот как?! — А я думала, вы в поисках клада такой же храбрый, как и в преследовании князя Серебряного с его бандитской шайкой.

— К сожалению, я плохо вооружен для сражений с ведьмами.

— Жаль, а я все-таки не ведьма. Хотите верьте, хотите нет, а, несмотря ни на что, будущее я вижу светлым. Как загляну далеко-далеко, все, что я вижу там, меня ослепляет и радует.

В парке послышались шаги и мужской голос:

— Я сжег все, чему поклонялся, поклонился всему, что сжигал.

— Не можешь ты, Шанодин, без красивых слов! — возразил женский голос.

«Вот кто ее задержал!» — мелькнуло в голове Северьянова, и он встал. Страшная, черная пустота внутреннего одиночества открылась ему в словах Шанодина, и показалось, что вожак эсеров в эту минуту желал свободы даже от самого себя.

— Не серьезно у вас с Северьяновым… — продолжал заискивающим тоном Шанодин.

— Мы с ним друзья, и мне это дорого.

— Дружба между мужчиной и женщиной первая ступенька любви! — выговорил со сдержанным вздохом Шанодин.

— Дружба — ступенька! Шанодин! Да разве от души такие слова говорят?

— Не от души? А если они от сердца?

— Сердце — не надежная опора.

— Вот как?!

— Вот так. И оставь меня, пожалуйста, в покое, умоляю!

— А если не оставлю?

— Позову милиционера.

— Он там, в беседке, твой милиционер?

— Тебя это не касается.

Куракина заметила тревожное замешательство Северьянова.

— Идемте, — сказала она, — спасать вашу Марусю.

Северьянов нетвердой поступью вышел из беседки следом за Куракиной.

Луна вышла из-за тучи, и в ярком ее свете Куракина на фоне Токаревой предстала перед ним во всей своей ослепительной красоте. Токарева, о которой Северьянов последнее время часто думал, вдруг показалась ему обидно будничной, обыкновенной.

С тревожным удивлением взглянула Маруся на Куракину, потом на него.