Октябрьские зарницы. Девичье поле

Северьянов улыбнулся. Ему представился почему-то очень ясно Шанодин в последней с ним встрече, захлестнутый черной волной злобного одиночества. «А утащил-таки, подлец, у меня из-под носа Марусю. Может быть, Коробов прав: самолюбие — признак слабости, а не силы, а борьба за девушку, которую… Да люблю ли я ее?» Горько усмехнулся. Легкая-легкая, чуть обжигающая струйка обиды прокатилась в груди Северьянова.

Кто-то рядом с купе деловито, ровно и рассудительно говорил:

— Реквизировали излишки, распределили между голодающим населением волости… по норме. Самогонщиков выселили за пределы волости, а имущество их конфисковали в пользу государства. Фунтики, взимаемые за помол на мельнице, каждую неделю распределяем между голодающими…

— Даром раздаете?

— Зачем даром? Мерка ржи — тридцать рублей, ячменя — двадцать рублей, овес отдаем по десятке и льняное семя — тоже.

— Что ж, терпимо! Спекулянты вот дерут за пуд ржи двести пятьдесят рублей.

— На них бы тоже конфискацию напустить.

Доцент Сергеев долго смотрел на пассажиров внизу, придерживая рукой шляпу. Потом с быстротой и ловкостью истового спортсмена опустился вниз и предложил крестьянину в немецкой бескозырке:

— Залезайте, пожалуйста, товарищ, на мое место, отдохните!

Крестьянин подвигал плечами, потом взглянул с недоверием на Сергеева, ровно желал убедиться, нет ли в его предложении какого подвоха.

— Полезай, батя! Чего рот разинул? — толкнул крестьянина солдат. — Дают — бери, а бьют — беги!

Солдат помог крестьянину подвинуть к стенке мешок и забраться на полку.

— А часом, он не спекулянт? — крикнул бойкий пассажир в поддевке из чертовой кожи с блестевшим розовым лицом, окаймленным рыжей курчавой бородкой.

Северьянов посмотрел на мешки крестьянина, вспомнил статью о спекулянтах в рубищах и насторожился.

— Спекулянт?! — возразил солдат насмешливо. — Не видишь, по кусочкам ходил.

— Вот такие самый раз и спекулируют. Соберут кусочки по деревням и — на базар…

— Чтоб тебе мои кусочки поперек горла стали! — прохрипел неожиданно смело и зло крестьянин, скрючившись на полке. — Сам ты спекулянт!

— Видали? Коли б не спекулянт, разве б он так огрызался?

Крестьянин почесал свирепо у себя за пазухой.

— У тебя у самого, должно, краденое порося в ушах визжит.

— Э-ж, да ты, старик, храбрый! — кричал уже на весь вагон рыжебородый. — Проверить, что у него в мешке? А ну, говори, что у тебя там? Чего не отвечаешь? Тебя спрашиваю!

Крестьянин чуть приподнял голову.

— Когда собака лает, соловей и тот молчит, а умный человек и подавно.

— Ай да батя! Хорошо отбрил. Даром что в лесу родился да пням молился.

«Не может быть такой спекулянтом», — рассудил Северьянов.

Возвратившись из туалета, доцент Сергеев остановился перед своим купе и, недоумевая, как ему быть (все места были заняты), поглаживал ладонью полы своего измятого пиджака. Северьянов спрыгнул в проход и предложил ему свое место. Сергеев отказывался.

— Нет уж, ложитесь! — настаивал Северьянов. — Завтра вам восемь часов подряд лекции читать.

После этих слов доцент добродушно улыбнулся и занял полку.

На большой узловой станции пассажирские вагоны прицепили к другому товарному составу. Покачиваясь и дребезжа ржавыми рессорами и буферами, они поплыли уже не на запад, а в сторону южную…

В маленький зеленый город Северьянов привез московского лектора на рассвете. С помощью дежурного укома устроил его в гостинице, с далеко не соответствующим ее внешнему виду названием «Петроград». Гостиница стояла на углу грязной базарной площади. Сам Северьянов пошел устраиваться в мужское общежитие уездных учительских курсов. По словам заведующего Наробразом, он знал, что общежитие находится в опустевшем женском монастыре, в здании, знакомом Северьянову по его поездкам в город с Семеном Матвеевичем Марковым из Пустой Копани. В этом здании раньше находились кельи монашек и номера для приезжающих издалека богатых богомольцев.

Северьянов не спеша шел краем забулыженной базарной площади и посматривал на пятиглавую церковь, двухэтажные каменные и деревянные здания, куполообразные своды в торговых рядах.

Перешагнув порог одной из комнат общежития, дверь в которую перед ним уважительно открыл сторож, Северьянов оторопел. На крайней койке под серым солдатским одеялом лежал, по-домашнему развалясь, Борисов. Пиджак из порыжелой суконной домоткани висел на спинке венского стула. Ушастые ботинки с растянутыми резинками валялись на полу.

Сомнений нет — это он, подлый дезертир! Лицо Борисова было закрыто книгой, которую он, видимо, не читал, а использовал для маскировки.

— Ты как сюда попал?

— Приехал на том же поезде, что и ты.

— Кто тебе разрешил?

— Надежда Константиновна.

Заметив, что к их разговору начинают прислушиваться лежавшие на кроватях, стоявших у стен в два ряда, Северьянов прекратил допрос.

Комната была большая, но слабо освещена. За высокими узкими окнами снаружи висела сплошная зеленая сетка из листвы лип и кленов.