Октябрьские зарницы. Девичье поле

Поезд тащился медленно. В главном проходе перед полкой, на которой спал доцент Сергеев, остановился пожилой крестьянин со слезившимися глазами и взлохмаченной бородой. На голове его лежала и чудом не спадала серо-зеленая бескозырка — такие носили немецкие солдаты. Крестьянин держал на руках, как ребенка, мешок. Стоявший рядом с ним солдат толкнул кулаком в подошву ботинка Сергеева.

— Убери ноги, гражданин!

Сергеев не проснулся.

— Эй, товарищ, слышишь, что ль?! Убери, говорю, ноги!

Сергеев подобрал ноги, подтянул колени к подбородку. Крестьянин, хрипя больным горлом и жмурясь слезившимися глазами, взвалил свой мешок на полку и, двинув его на Сергеева, заставил доцента сесть.

В окне медленно проплывали кочки, кусты, болота. Северьянов перечитал последнюю страницу, задумался на минуту, затем быстро пробежал дальше: «Не воздействие учащих, а взаимодействие учащих и учащихся. Воздействие сплошь и рядом превращается в натаскивание». И подумал: «В деле преобразования школы нужен революционный, а не эволюционный путь. Дело идет о создании нового человека из того материала, который оставило нам прошлое. Учителя должны переродиться и перевоспитать себя для новой школы…»

Из далекого купе кто-то протянул нараспев:

Полюби меня, если горе не видела…

Крепко просоленный ответ женщины потонул в гомерическом хохоте.

За спиной Северьянова молодой, бойкий, шутливый голос, в котором притаились насмешливые нотки, обращался к кому-то:

— Слушайте! Вы хотите попасть в Минск?

— До зарезу… Вот как!

— Это вам не дорого будет стоить. Один сытный ужин. Запишитесь у моей жены, я вас устрою.

— Пошляк ты несчастный! — загремело в ответ. — Сволочь этакая! Негодяй! Подлец! Смеешь ты, молокосос, насмехаться надо мной, говорить такие слова?!

— Да ведь я в ваших интересах…

— Нахал ты, гадина, вот кто! Шалопай несчастный!

Но шалопай уже признавался:

— Действительно, граждане, я пошутил. С женой своей я не живу. Развелся полгода тому назад. Надоела. Забеременела, с лица некрасивой стала, ну и вдобавок выше мужа в доме стать захотела… Пытался второй раз жениться, да девки не признают гражданского брака.

На этот раз все наделили шалопая дружным смехом. А обиженный продолжал ворчать, но уже не очень зло:

— Пустобрех! Пустые слова вместо разговора. — И ко всем: — Чего смеетесь? Над вами же жулик потешается!

Жизнерадостная энергия обитателей вагона, не переставая, бурлила, брызгала, пенилась и пела.

За спиной крестьянина в германской бескозырке кто-то богобоязненным голосом тянул, как в соломинку:

— Затем говорят, что большевики поставят с востока до запада одно общее корыто и из него есть заставят всех.

— Батя! — вскипел жесткий молодой голос. — Последний раз предупреждаю: прекрати свою дикую контрреволюционную агитацию!

— Я же сказал — говорят, — оправдался «агитатор» приглушенным испуганным голосом. — Люди ложь, и я то ж.

— Люди?! — повторил молодой жесткий голос. — Рожа хоть репу сей, а тоже — люди!

— Его натощак не обойдешь.

— Не одну небось свинью за бобра продал.

Кто-то елейным примиряющим тенорком:

— Что кого веселит, тот про то и говорит.

Северьянов читал воззвание, напечатанное в газете, которую он купил на стоянке в Вязьме.

«Советское социалистическое отечество находится в самую серьезную минуту своего существования. Все противосоветское организованно борется с властью рабочих и крестьян.

Рабочие и крестьяне! Вы видите, каким тесным кольцом охватывают нас наши отечественные враги: помещики, кулаки, буржуазия городов, старое офицерство, объединившиеся с иностранными своими союзниками, тоже помещиками, разных мастей. Им страшна советская сила и столько же ненавистна, ибо она прекратила их жирное существование, построенное на эксплуатации рабочих и крестьянских масс. Они подкупают своим золотом темные элементы, которые бессознательно идут против нас. Во имя спасения оазиса социалистической мировой революции ни один рабочий и крестьянин не должен оставаться безразличным! Инертность и безразличие — смерти подобны…

Рабочие и крестьяне! Сбросив однажды кандалы, висевшие на вас веками, не одевайте их обратно на себя, ибо эти кандалы будут во сто крат тяжелее прежних после почти двухлетней свободы. Пусть много жертв требует от нас завоеванная свобода, мы всё безропотно и стойко снесем во имя светлого будущего всего человечества.

Товарищи крестьяне! Все для борьбы с советскими врагами! Мы должны заявить: горе всем тем, кто посягает на нас, рабочих и крестьян, ибо наша месть будет беспощадна.

Все под красные знамена Советов!

Да здравствует рабоче-крестьянская власть, во имя которой мы все стойко умрем!»

Прочитав воззвание, Северьянов лег на спину, подумал: «Везде поднимаются наши люди».

Над неумолкавшим гулом вагонного разговора неожиданно прокатилась волна громкого смеха, и за ним протяжно:

— С ним водиться — что в крапиву голому садиться!

В тон этому голосу кто-то протянул басом:

— Да! Не велик зверь блоха, а спать не дает!