Октябрьские зарницы. Девичье поле

— Эх, Коля! — встрепенулся он как-то весь вдруг. — Перед нами открыли все родники. Пей пригоршнями!

— Ты, конечно, имеешь в виду родники науки? — добродушно-иронически осведомился Борисов.

— Конечно. На курсах мы получаем только зарядку, а как утихомирим буржуев, будем доучиваться.

— А кого ты считаешь буржуями? Шанодин и Овсов, по-твоему, буржуи?

— У Овсова истина пробивает себе путь через желудок, а для Шанодина истинно только то, что позволит ему занять высокое положение в обществе.

— Согласен и потому думаю, что они раньше нас с тобой к родникам науки прильнут. Поэтому поосторожней будь с ними! Осторожность — мать удачи! — Голос Борисова был мягким, приятным и спокойным. — Осторожность вполне приличествует и тебе, Степа, и подходит даже к твоей наружности.

— Шутки в сторону, Николай! Ты зря недооцениваешь наши собственные силы. Полтора месяца назад мы с тобой как следует историю своей матушки-России не знали. А теперь в наши пустые черепа втоптали университетский курс Ключевского и в придачу историю всемирной философии, в основных чертах, понятно. Теперь мы с тобой знаем, что и когда говорили Демокрит, Аристотель, Платон, Бекон, Спиноза, Дидро, Монтескье, И в главных чертах мы с тобой осилили даже Гегеля, Фейербаха, Маркса и Энгельса. И все это облучено у нас с тобой мыслями Ленина, который учит проверять всякую философию и каждое дело пользой революции. — Северьянов прервал речь — он услышал за собой тяжелые шаги и голос Овсова:

— А, вот чем Луначарский ваши умные головы напичкал! А вы знаете, говорят, что он бывший артист Александринки! — Поравнявшись, Овсов улыбался, широко растягивая свои толстые губы.

— Говорят, что Овсов с бандитом Орловым связь имел…

— Кто говорит? — сразу опешил Овсов.

— Такой же болтун, который про Луначарского небылицы распускает.

— Такой ли? — протянул с расстановкой Овсов и, стараясь сгладить впечатление от неудавшейся грубой шутки, сказал совершенно другим тоном: — Значит, от самого Ленина инструкции привез? Теперь тебе уезда мало — губернию подавай! Всю перепашешь, как прошлой осенью и зимой Красноборскую волость.

В ногу с Овсовым шагал знакомый Северьянову и Борисову учитель, с виду лет сорока, с отвислой нижней губой. На нем была, как и на Овсове, офицерская гимнастерка и рейтузы и такая же, как у Овсова, мятая фуражка с пятном от кокарды.

— Товарищ Северьянов, — сказал он, хитро осклабясь и гнусавя, — говорят, на наши уездные курсы ты профессора из Москвы привез.

Неподвижно смотрели на Северьянова глаза со стеклянным блеском. В приподнятом гнусавом тоне чувствовалось застывшее презрение ко всем и ко всему.

Северьянов с подчеркнутой шутливой значительностью ответил:

— Пока привез доцента, профессора привезу попозже, товарищ Гаврилов.

— Вот молодец! А то наши доморощенные лекторы тут до смерти нам надоели. — Гаврилов насмешливым кивком головы указал на Овсова: — Даже вот этот дуб собрался бежать с курсов в свои корытнянские кустарники.

Лицо Овсова являло сейчас воплощение самодовольной лукавой грусти.

— Раз товарищ Северьянов, — пропел он в тоне грубой лести, — привез из Москвы доцента, я назло нашим кадетам остаюсь.

Борисов давно знал отношение Северьянова к Овсову и Гаврилову по стычкам на собраниях учителей, поэтому, осторожно коснувшись руки Северьянова, указал ему на лестницу, спускавшуюся с насыпи мостовой вниз к подножию городища.

— Сюда нам.

Северьянов прекрасно знал, что по улице, к которой спускалась лестница и которая соединяла Заречье с базаром, идти к гостинице было гораздо дальше, но, ничего не возразив другу, пошел за ним вниз по ступенькам лестницы.

— Скажи нам, Северьянов, — осклабясь, крикнул Овсов вдогонку, — хоть фамилию твоего доцента! Большевик он или беспартийный, а мабуть, наш брат левый эсер?

Северьянов оглянулся и молча пронизал Овсова упорным и злым взглядом.

— Все равно, — продолжал кричать вслед Овсов, — твой доцент не поможет тебе наше учительство расколоть.

Северьянов смолчал, а когда они с Борисовым спустились с лестницы, с обычным своим в таких случаях сосредоточенным ожесточением выговорил:

— Многие из людей способны делать подлость, но доподлинный подлец тот, кто, сделав подлость, не сознается в этом даже самому себе. Таков, по-моему, Овсов. — Резко повернувшись к Борисову, договорил: — А ты, воплощение осторожности, тихая заводь, в которой отстаивается дремучая энергия, напрасно думал, что я с ними сейчас митинговать начну. На каждом перекрестке, со всяким встречным и поперечным я уже больше, Коля, не митингую. Но, судя по тому, как бывший полковой писарь — кадет Гаврилов спелся с бывшим подпоручиком эсером Овсовым, я чувствую, что с вусовцами здесь придется рубиться насмерть. Слышал, новое обвинение нам предъявляют — раскол учительства.

По лицу Борисова блуждала рассеянная улыбка. Он печально и медленно застегнул воротник своей рубахи.

— Надеешься, что большинство учительства вступит в союз учителей-интернационалистов?

— А, к примеру, ты вступишь?

— Если талоны на обед добудешь — вступлю.