Октябрьские зарницы. Девичье поле

— Остряк вахлацкий! Что от тебя? Будешь на собрании сидеть, как воды в рот набрал.

— Моя молчаливость по отношению к тебе, Степа, всегда дружелюбна. — В голубых глазах Борисова безмятежно сквозило его обычное спокойное добродушие. Оно освещало его бледное лицо, слегка покрасневшее от солнца.

— И все-таки ты, Коля, хороший парень. Сердце, у тебя доброе. — Борисов молча пожал плечами. — Что молчишь? Ведь правду говорю, остряк подколодный!

— Я никогда не слушаю того, кто говорит при мне плохо о других и хорошо про меня.

Северьянов хлопнул по спине приятеля и громко захохотал. В глазах его замелькали веселые огоньки.

— Ничего, повоюем, Коля! Эти саботажники делают много шума даже тогда, когда ничего не делают. С такими драться надо! И не как-нибудь, а непременно устраивать настоящий мордобой, чтоб подлецу стыдно было рожу свою поганую на люди показать…

— Ты говоришь это, конечно, в переносном смысле?

— Конечно! — Северьянов усмехнулся. — Но и словесные драки сейчас должны быть кровавыми. Только Рудины в прошлом веке растрачивали свои силы на одни красивые, но бесплодные разговоры. Нам не до красивых слов. Наши слова — удары клинка в бою. Руби, отбивайся и нападай!..

— Овсова словами не прошибешь.

— Не поймут слов, дождутся палки.

— Палка о двух концах, Степа.

— Если палку держит слабая рука, Коля. — Северьянов снял фуражку, взмахнул своей черной шевелюрой и весело засмеялся: — Гляжу я на тебя, Коля, и думаю: есть люди, с которыми трудно ладить, а вот с тобой, наоборот, трудно поссориться, ей-богу!

Приятели поднялись в гору и вступили на мостовую улицы, которая обжимала базарную площадь с востока. Борисов тоже снял свою помятую фуражку и вытер ею потный лоб.

— Отчего это мы с тобой не по-людски идем, по булыжнику?

Северьянов виновато оправдался:

— Это у нас, Коля, старая солдатская привычка — топать по мостовой. Нам, солдатам, в царской армии не разрешали ходить по тротуару.

С минуту шли молча.

— Давай махнем через базар, а? — выговорил тихо, надевая фуражку, Северьянов.

— Ладно, пошли!

На базаре стояли возы с сеном и телеги с кадками меда. Поодаль женщины-крестьянки с рук продавали румяные буханки хлеба, яйца, землянику.

Северьянов указал с застенчивой усмешкой на буханки хлеба и кадки с медом:

— Рубанем, Коля, на двоих полбуханки с медом, а? — И живо вытащил из кармана своих кавалерийских шаровар четыре керенки — двадцатки. — Хватит?

Борисов достал из бокового кармана своего рыжего пиджака последнюю десятирублевую бумажку.

— На огурцы.

— Мед с огурцами мы с тобой завтра попробуем. Спрячь свое затупившееся «купило»!

Глазастый старик крестьянин охотно уступил молодым людям место на телеге и зоркими, как у всех удачливых медолазов, глазами ощупывал их. Ему приятно было видеть, как они макали пахучие ломти хлеба в душистый мед, налитый в новенькую миску, выточенную из пня старой липы.

— Это тебе, Коля, не на Сухаревке! — кивнул Северьянов на миску с медом, когда Борисов, нарезав новые ломти хлеба, подбирал крохи в ладонь и с ладони ловко забрасывал к себе в рот.

— Харч хороший, — согласился флегматично Борисов, — да не по заработку. А не по заработку еда, сам знаешь — сущая беда.

— А я скажу — напротив, — вмешался в разговор старик. — Медолаз — ежели каждый день, да! А ежели при случае — на доброе здоровье! Мед, промежду прочим, сердце очищает, а что сердце очищает, то его и укрепляет… так что кушайте, милые, без всякого сумления! — Старик ложкой с тонкой длинной ручкой зачерпнул из кадки меду еще и долго держал ее, опрокинув над миской, пока золотая нить, соединявшая ложку с миской, не оборвалась наконец. — Ешьте, ешьте, хлопцы, вы наши… свои ребята?

— Свои, отец! — подхватил весело и с достоинством Северьянов.

Медолаз добродушно повел зоркими, глубоко запавшими глазами.

— Свое лыко лучше чужого ремня.

С базара вышли сытые и отяжелевшие. Борисов вдруг что-то вспомнил, повернул обратно в общежитие. Северьянов пошел к Сергееву один.

По деревянной, недавно крашенной суриком лестнице гостиницы Северьянов поднимался нерешительно. В комнате, в которой вчера Северьянов оставил доцента, были открыты настежь и дверь и окна. Уборщица шваброй, обернутой мокрой тряпкой, протирала пол под пустой кроватью. Ведро с грязной водой стояло перед дверьми. Северьянов чуть не опрокинул его.

— А жилец где?

— Вышел погулять. Вон за окном руками махает.

В небольшом садике за гостиничным двором доцент Сергеев заканчивал утреннюю гимнастику. Ходил энергичным спортивным шагом по садовой дорожке, защищенной во всю длину забора большими кустами отцветшей сирени и цветущего жасмина. Увидев Северьянова, он быстро пошел ему навстречу:

— Да, у вас тут хорошо! Чудесный городок! Весь утопает в зелени. А тут — ну просто райский уголок!

Доцент был белокур и строен. Северьянова очень поразило то, что Сергеев после дороги каким-то чудом сохранил снежную белизну своей сорочки, воротника и манжет. Измятый в вагоне костюм стального цвета был мастерски отглажен. Северьянова даже слегка кольнуло в грудь чувство зависти.