Октябрьские зарницы. Девичье поле

Через несколько минут Северьянов, влекомый каким-то инстинктивным побуждением, оказался у здания бывшей земской управы, где он в прошлом году осенью в первый раз встретил Гаевскую. Вот та самая скамейка у стены, на которой он сидел с газетой в руках, а потом, увидев Гаевскую с Дашей, глупо вскочил перед ними. Вспомнилась околдовавшая его улыбка Гаевской и ее замечательные, с играющими ресницами глаза. В этих глазах увидел он впервые чистое девичье сердце. Как и тогда, сейчас окатило его горячей волной, но только на одно мгновение. Холод оскорбленного чувства быстро отрезвил. «Черт возьми, неужели я ее все еще люблю этой подлой, окаянной, самолюбивой, дикой любовью?»

Присел на скамейку.

Кто-то в саду за забором, наслаждаясь во всю свою силу полнотой ощущения жизни, затянул, бренча на гитаре:

Ой, полным полна коробушка,
Есть и ситец и парча…

И сердце Северьянова вдруг потеплело, недобрые мысли покинули его разгоряченную голову. Вспомнилось, как однажды поздней осенью он запозднился в дороге со своим другом Семеном Матвеевичем. Ехали они из города большаком. Северьянов потихоньку под стук колес затянул «Ноченьку», а когда кончил, старик глубокомысленно изрек: «Молодец! Хорошо поешь. Любо слушать. — Подумал и философски заключил: — Кто не любит песни, тому убить человека ничего не стоит!» Продолжая сейчас слушать песню, звучавшую за забором, Северьянов взглянул на свои часы, которые он купил на Сухаревке в первые дни его пребывания в Москве на курсах, и машинально прочитал на белом циферблате четкое название фирмы: «Сима». И стыд, и досада, и еще что-то, что не назовешь сразу, стеснило ему грудь. Слово, еще совсем недавно наполнявшее грудь приятным волнением, теперь насмешливо глядело на него с маленького белого циферблата. Долго и мучительно решал Северьянов, как поступить с часами: ведь он купил эти дрянные дешевые часы только потому, что на циферблате было ее имя…

По пути в столовую Северьянов догнал Ефима Григорьевича Ипатова, а попросту Ипатыча, и подумал: «Сегодня мне везет на встречи». Ипатова он хорошо знал. Школа, в которой работал тот, находилась в пяти верстах от его родного села. Ипатыч был старше Северьянова лет на двадцать, но, как и Северьянов и Барсуков, был экстерн и тоже бывший фронтовик, демобилизованный по ранению еще при Керенском. В царской армии Ипатыч дослужился до чина прапорщика.

— Ну как? — здороваясь с Северьяновым тепло и приветливо, воскликнул Ипатыч с неугасаемой своей добродушно хитроватой улыбкой. — Ты, говорят, нам профессора из Москвы привез?

— Привез, Ефим Григорьевич!

— Вот, брат, это здорово! А то наши экстерники уже по домам собрались разъезжаться. У нас тут вусовцы верх окончательно взяли. С часу на час ждут падения Советской власти, мобилизуют родителей в своих интересах и требуют автономии школы. Хлебникова с ними дипломатничает, а Барсов, сам знаешь, теленок, ну и лавирует между Советской властью и Иволгиным. Нам на все это постыло глядеть.

Большинство учительства в те времена представляло собой в политическом смысле обывателей и занимало выжидательные позиции. Зарплата их составляла десятую долю прожиточного минимума. Дефицит покрывали ученики натурой: приносили учителям хлеб и молоко. Холостые учителя ходили, как пастухи, харчиться по домам в порядке очереди, которую устанавливали на деревенских сходках. А некоторые учителя при «черном» переделе земли получили наделы и ударились в хлебопашество.

— Плохи дела тут у нас, говоришь? — спросил с пытливым раздумьем Северьянов. — Вусовцы, значит, орудуют, а мы, вахлаки, дезертируем, вместо того чтоб организоваться и всем миром пойти по всему фронту в наступление на контрреволюцию.

— Ждали вас с московских курсов, — виновато и все с той же тихой и хитрой улыбкой оправдался Ипатов. — Много еще учителей плетутся за нашими зубрами — Иволгиным и Миронченко. А мы, экстерники… Ну, скажем, вот я: в новой педагогике разбираюсь, что осел в компоте, а старую они защищают, как львы. И разве таким, как я, вступать с ними в драку? Правда, тут к нам примкнул один преподаватель второклассной школы, окончил духовную академию, Ветлицкий. Этот круто Иволгину и Миронченко оглобли поворачивает. Но в новой педагогике тоже, как и мы, не силен… Я вчера пробовал тут одному медведю зубы лечить: заспорил с Миронченко насчет новой школы. И что ты думаешь, обо всем советском говорит небрежно, свысока, даже с насмешкой. Будто Советская власть и все советское не заслуживают даже его величественного внимания. Ты знаешь, я не люблю ругаться, но тут не вытерпел, и получилось: вместо настоящего разговора — пустые слова. Бедняки мы по сравнению с ними, Степан Дементьевич.

Северьянов снял фуражку и потер ладонью свои влажные от пота густые волосы.