Октябрьские зарницы. Девичье поле

Вордак, молодой русоволосый стройный человек лет тридцати, в воинственно заломленной папахе и в такой же, как у Северьянова, длиннополой шинели, спустился по ступенькам крыльца волостного правления. На ходу он нервно пощипывал колечки своих рыжеватых усов. Перед крыльцом его ждали Северьянов, Стругов и Ковригин, стоявшие в окружении большой группы людей в замызганных шинелях, серых папахах и в фуражках защитного цвета. Кое-где виднелись белые жупанчики и рыжие пиджаки. Все нетерпеливо ждали, что скажет Вордак.

— Отказал, грак однокрылый, — Вордак сверкнул серыми выразительными глазами. — Говорит, уполномоченные члены волкомиссий будут заседать до обеда.

— Может быть, подождем? — оглядел собравшихся Стругов, человек средних лет, низкого роста, в короткой старенькой шинели без ремня, с марлевой окровавленной повязкой на беловолосой голове. Мятую серую папаху он держал в руке.

— По-моему, ждать нечего, — возразил Северьянов, — нам не привыкать митинговать на открытом воздухе.

— Поддерживаю! — рубанул решительно ладонью Вордак. — Откроем собрание прямо, вот здесь. Попросим стол в той вон хате. — Вордак взглянул в сторону новой хаты с резными наличниками на окнах, стоявшей невдалеке от здания волостного правления. — Не дадут, достанем вон в тех хибарках, — он кинул через дорогу свой энергичный взгляд. — Богачи не дадут, бедняки не откажут.

— Я мигом слетаю! — отозвался Василь, одетый сегодня не в бобриковый пиджак, в каком его в первый раз увидел Северьянов в школе, а в рыжевато-серую шинель. На голове Василя красовалась глубоко посаженная серо-зеленая солдатская фуражка с большим свислым козырьком, укрывшим половину его лица.

— Фуражку поправь, а то испугаются и в хату не пустят, — заметил, улыбаясь быстрыми карими глазами, Ковригин. Он стоял сейчас рядом с Северьяновым в офицерской шинели, хорошо сидевшей на нем.

— Извиняюсь! — приподнял за козырек и передвинул фуражку на затылок Василь. — Чтоб ее холера съела, в госпитале каптенармус наградил, злой, как цепной кобель. «На, говорит, и — кругом! А то и эту отниму». — Василь кивнул парню в белом жупанчике: — Пошли, Слепогин. Я притащу стол, а ты скамью. Мигом припрем. Вон из той хаты! Там мой приятель живет: мы с ним на одном солнышке онучи сушили.

— Ящик какой-нибудь для трибуны прихватите! — крикнул им вдогонку Северьянов.

Василь и Слепогин побежали через площадь к старенькой хате, обмазанной глиной: рядом с этой хатой стояла на каменном фундаменте под железной крышей пятистенка местного торговца Салазкина.

— А что, если нам атаковать эту контрреволюционную свору, — кивнул на окна волостного правления Вордак, — и попросить ее вежливенько очистить казенное здание?

— Пока стол принесут, — крикнул кто-то из толпы, — расскажи-ка лучше, Вордак, как вы вчера чеченцам пить давали?

— Может, ты, Степан Дементьевич, удовлетворишь просьбу масс? — потеребил колечки своих усов Вордак. — У тебя складней получится.

— Тебя просят, — улыбнулся Северьянов.

— Хорошо, я — так я. — Вордак повел по колыхнувшейся толпе серыми умными глазами. — Только с одним условием — не отступать сегодня ни на шаг перед контрреволюционной сворой, засевшей в казенном здании, а в случае надобности опыт с чеченцами применить в данной обстановке.

— Давай! Давай! — заколыхалась толпа.

Стругов молча надел свою папаху так, что бинт только кроваво-грязной каемкой чуть-чуть выделялся из-под нее. Он был против решительных действий, предложенных Вордаком, но, малоразговорчивый по натуре, пока что только слушал и наблюдал. Уставив неподвижные глаза свои в Северьянова, думал: «Парень, видать, горячий, вроде Вордака, заведет песню — только подтягивай».

Вордак начал свой рассказ: