Окуджава, Высоцкий, Галич... : Научный альманах. В двух книгах. Книга 1

Я

стократ разорван пополам,и пополам ещё сто раз. Я в дом зашёл на час
и непрожёванным куском в зубах его увяз.

Клянусь, что это всё со мной,

всё наяву, всё здесь.
Клянусь, что правду говорю, и буду землю есть.
И род людской, что Землю ест, не умеряя прыть,
обязан — пусть с набитым ртом — но правду говорить.

А правда жёстче горных руд и горестней песка,

а правда соли солоней трясин солончака:
здесь некто мыслил о птенце, а сотворил толпу.
И мы беснуемся в яйце и гадим в скорлупу /203/.

Тексты Галича и Жукова связаны множеством явных и имплицитных нитей. Конечно, образ христианского Причастия у Жукова проявлен не так очевидно, но есть некий творец (см. последние две строки), одна из смысловых эманаций которого, конечно, связана с Богом-творцом.

Следующий важный момент можно найти в строках, предшествующих приведённому выше фрагменту:

Я гость на пиршестве немых, собравшихся галдеть,
они ревели над столом, а мне велели петь
и заглушать вороний ор оголодавших душ…
А лестница вела во двор, и там играли туш! /202/

Это четверостишие почти в точности соотносится с произведением Галича, где тоже речь идёт о поэте и толпе, считающей его творчество лишь одним из блюд. То есть перед нами тот же изоморфизм «хлеба» и «зрелищ». Здесь же есть мотив чужого дома, который, в случае с Жуковым, является метафорой Земли, человечества, даже всей вселенной: «беснуемся в яйце и гадим в скорлупу».

Как видим, оба поэта выводят акт каннибализма к онтологическим обобщениям. Хотя у Галича всё же художественный ракурс локализован вокруг советского строя или шире — тоталитарных обществ, похожих на сталинский СССР. Ракурс же Жукова более широкий. Перед нами противостояние творца и общества потребления, что является одной из важных тем в наследии младшего поэта. Здесь можно вспомнить, например, песню «Урок кармы», где лирический субъект отворачивается от

культуры, что шляется взад и вперёд,
парфюмерных низин, фурнитурных высот,
дамских трусиков, мужеских шляп и колгот… /173/

Есть и ещё одна тема, которая связует оба текста — тема правды, ответственности за свои слова. У Галича она скрыта в подтексте, однако воочию явлена во множестве других произведений.

Кроме того, толпа у обоих поэтов нема, желает петь, но не может.

У Галича:

Вот полковник желает исполнить романс «Журавли»,
Но его кандидаты куда-то поспать увели…

У Жукова:

Я гость на пиршестве немых, собравшихся галдеть,
 они ревели над столом…

Вполне возможно, что именно на претекст Галича и ориентировался Жуков, создавая свою балладу-фантасмагорию. Если же продолжать разговор о преемственности, то нечто похожее есть и у самого старшего нашего поющего поэта — Вертинского, которого Галич, к слову, весьма высоко ценил и гордился личным знакомством с ним.

В песне Вертинского «Dancing girl» есть такие строки:

И под дикий напев людоедов,
С деревянною маской лица,
Вы качаетесь в ритме соседа
Без конца, без конца, без конца…

Здесь интересна не только тема людоедства, но и масштабное дво-емирие, проходящее через всю художественную ткань. На одном полюсе: гимназия, влюблённость, «юности Белая Птица» (обратим внимание и на семантику цвета), золотые лампады и церковные ограды… На другом: пляска на потеху «людоедам», кабаки, «насмешки презрительных губ»…

Отметим, что здесь актуализировано значение, типичное для начала XX века: «людоедами» называли всех представителей примитивных культур, «дикарей». В поп-культуре сложился образ злого, зубастого человекоподобного существа с преувеличенными чертами лица и тела, питающегося человечиной. Вертинский имеет в виду джаз, который в то время ассоциировался с культурой негритянского населения Америки, его исполняли чернокожие оркестранты. В связи с этим дикарскими, «людоедскими» называли ритмические танцы, в противоположность бальным — «культурным» и «белым».