Ола

Даже усмехнулся я, рыцарем моим любуясь. Бедный Дон Саладо! Не пропасть бы ему без верного эскудеро!

– …Ручаюсь я за юношу этого, немало славных подвигов свершившего!…

Дернул сеньор коррехидор бровью, к старшему альгвазилу повернулся. А у меня только и мысли, что об идальго моем калечном. О нем – и о цыганке, Костансе проклятой. Вот ведь, пожалел дрянь эту, не полоснул дагой по горлу…

А коррехидор рот уже открывает – приказ отдать. То ли в Касу раба божьего (знакомое место!), то ли сразу – на помост.

Открылся рот – и закрылся тут же. Обернулся сеньор коррехидор…

Изабелла! Даже не заметил, как подъехала, как в седле наклонилась.

…Шепнула – то ли ему, коррехидору, то ли просто так, никому.

Отвернулась, на меня не взглянула.

– Гм-м…

Еще пуще его милость нахмурился, в сторонку поглядел – на сеньора Аугустино Перена, ассистента севильского.

И тот отвернулся.

– Значит, сеньор, вы – Игнасио Гевара, прозываемый также Астурийцем, эскудеро сеньора Алонсо Торибио-и-Ампуэро-и-Кихада?

Пожал я плечами – тоже мне вопрос! Пожал – да и понял: свободны руки.

– Так что прощения просим, сеньор Гевара. Обознались, за злодея приняли.

…Скользнула моя дага обратно в ножны. И снова – будто не со мною это. Да так оно и есть. Ведь не я спятил – они все свихнулись. Все разом! Улыбнулся я, дагу поправил:

– Да пустяки, ваша милость. Бывает!

– Он это, сеньоры, он! Не отпускайте, ай, не отпускайте…

Теперь уже Костанса к конским ногам бросилась. Шарахнулся гнедой, копытами в пыль ударил.

– Он это!

Отвернулся коррехидор, плечами пожал:

– Плетей! Чтоб не орала…

– Он это, Бланко! Он!…

Вот и альгвазилам работа нашлась! Схватили плясунью, лицом в пыль швырнули…

– За что? Ваша милость! Ваше Высочество! За что-о?!.

Я стоял, глазам не веря,
Ничего не понимая.
Или вправду все свихнулись,
Или я от страха спятил?
Не бывает даже в сказках,
В песнях даже не бывает:
Отпустили – извинились.
Не иначе Дон Саладо
Заразил своей болячкой
Всех, включая Изабеллу!
Только слышу голос сзади,
Тихий голос, еле слышный:
«Королева тебя помнит,
Но велит быть осторожней».
Обернулся – никого!

ХОРНАДА XXVII. О том, что довелось услышать в Триане о увидеть на мосту Тринадцати Лодок

– Поистине, я в некотором сомнении, Начо, – молвил Дон Саладо, бороду свою, мочалку, на палец накручивая. – Ибо не ведаю, как должно вести себя, особливо же – говорить в гостях у столь знатного вельможи.

– Правда ваша, рыцарь, – согласился я. – А может, ну его, герцога этого? Здесь посидите, винца выпьете?

Здесь – это на чердаке у все той же тетки Пипоты, где идальго мой квартировать решил. Я-то думал ему лучшую комнату снять (денег мне жалко, что ли?), так нет, уперся Дон Саладо. Негоже, мол, рыцарю странствующему в роскоши пребывать! Это у тетки Пипоты роскошь-то? Впрочем, и чердак неплох – светлый, просторный, окно в полстены как раз на площадь Ареналь выходит.

…То есть это для меня – чердак, для Дона Саладо же, само собой, донжон замка. Не стал я его разуверять, особливо же после того, как мой идальго Пипоту «ее светлостью» поименовал. Чуть с копыт старуха не навернулась!

Вот в этом самом чердаке, донжон который, мы и пребывали. Сидели да спорили, идти ли Дону Саладо в гости к герцогу, к его светлости Медине де Сидония – или, опять же, пренебречь.

– Нет, нет, Начо! – подумав изрядно, заявил рыцарь. – Разве можно отказаться от приглашения столь учтивого? Не иначе слухи о подвигах моих – да и твоих тоже, Начо! – до его светлости дошли, вот и желает он рассказ правдивый о них услышать.

– Да смеяться же над вами станут, сеньор! – не выдержал я. – Вы что, рожи этих господ не видели? Смотрят на вас, скалятся!…

Сказал – и пожалел тут же. Заморгал рыцарь глазами своими близорукими, развел руками:

– Смеяться? Но с чего же? Разве не свершили мы с тобою немало славного?

Вот и объясняйся с дядькой этим!

…И ничего-то он не понял, Дон Саладо. И приглашение за чистую монету принял, и в то, что отпустили меня, раба божьего, как его верного эскудеро, людьми злыми оклеветанного, поверил.

…И ведь помнит меня королева! И даже в лицо, видать, знает. Откуда, интересно?

А если б рассказать ему, идальго этому калечному, про те самые «подвиги» мои? Ведь не услышит даже, решит, будто шутит его эскудеро, потому как нравом весел.

Ну, чисто младенец, ей-богу!

– Смущает меня, Начо, – продолжал меж тем славный рыцарь, – то, что речи среди людей благородных гоже держать не просто, а словами особыми, вежества полными. А посему рассказ простой, бесхитростный не годится тут…

Попытался я понять, чего он сказанул, – да так и не смог. Адониса бы сюда, беднягу, с его «u-сонетами»!

– Ежели бы мог мне помощь оказать муж некий, в витии словес искусный…