Оле Бинкоп

Заходит в гостиную, в кухню, ищет Аннгрет. Страх охватывает его. Он берет кухонный нож, плетется к лестнице на чердак и, цепляясь за перила, тащится наверх.

Обыскивает весь чердак: мешки, рассыпанное зерно, голенища разрезанных сапог, висящие на балке, запах ржи и вонь мышиного помета… А вот и мешок, на котором вчера сидела Аннгрет.

Он испускает тяжелый вздох, отшвыривает в сторону нож и, ковыляя на одной ноге, спускается вниз. Ничего она с собой не сделает, нет, нет, не так она глупа! Лестница скользит под ним. Ступени колышутся как волны…

Придя в сознание, Оле ползком добирается до спальни, до кровати и лежит не шевелясь. Его кровать — остров, мычанье, блеянье, ржанье во дворе — рев прибоя.

Полдень. Аннгрет входит в дом. Запах зимнего дня струится с ее платья; улыбаясь, она склоняется над Оле.

— Дорогой мой муж!

Значит, сапожная распря забыта!

Аннгрет ощупывает избитого мужа.

— Этого ты Рамшу не спустишь!

Он улыбается. Он возьмет оглоблю и вздует Рамша. Месть иной раз сладка как мед!

Аннгрет сурова и неумолима.

— Надо заявить на него.

Приходит врач: рваная рана на лбу, одна нога сломана. В больницу, и немедленно.

— Я нужен здесь, доктор.

Врач уступает, накладывает повязку с постоянным натяжением — три кирпича вместо противовеса, рану заклеивает пластырем.

Оле засыпает, просыпается, опять засыпает и снова просыпается. Жизнь его как в яму провалилась. Безветрие. Ни спешки, ни суеты, никаких поездок в город, районных собраний, заседаний.

Хотелось бы Оле посмотреть, хорошо ли озимь укрыта снегом, постоять под высокими соснами, когда вороны слетают с поля и, драчливо хлопая крыльями, устраиваются на ночь в сосновых ветвях. Он подымается, и комната ходуном ходит перед его глазами. Трясутся гири на ходиках. Волны колышутся в зеркале. В голове у него гудит.

Наступает ночь. Оле думает об Антоне: затрещала сосна — и захлопнулась дверь. За дверью великая ночь. Непроглядная тьма. Оле дрожит от холода. Вселенская стужа.

Забрезжило утро. Аннгрет ходит по дому — воплощенная невинность. Она благоухает, из кухни тоже доносятся соблазнительные ароматы.

Оле греют, и просить об этом ему не пришлось. Аннгрет ласково постукивает пальцем по его гипсовой повязке.

— Ты у меня как памятник!

Они смеются, сегодня им очень хорошо вдвоем. Но Аннгрет вдруг говорит:

— Не хотела бы я сейчас быть в шкуре лесопильщика. — Радостный трепет проходит по телу Аннгрет.

Оле никак не надивится, почему лесопильщик попал к ним в кровать.

27

На лесопильне весь день жужжит электропила. Вечером, когда смолкают эти раздражающие шумы, воркование голубей в голубятнях звучит как изысканная музыка. Ручей, некогда приводивший в движение мельницу, протекает по саду, делит пополам огромную площадь дровяного склада и, журча, убегает в возделанные поля.

Наши предки считали, что морозом господь бог убивает комаров и прочих вредных тварей. Многовато хлопот! Уже старый хозяин Рамш досадовал на неэкономное всемогущество божие. И вместо замерзшего ручья нанял другого слугу, который плевать хотел на морозы, — электрический ток!

Старый хозяин умер. Мир его праху! Вдова хозяина ссорится с кухаркой, да так, что гремят конфорки и горшки разлетаются вдребезги.

Рядом с кухней в своем кабинете сидит молодой хозяин, Юлиан Рамш, и считает. Перебранка женщин действует ему на нервы. Он швыряет пресс-папье в дверь.

— I beg you for silence.[32] Да заткнитесь вы!

На кухне воцаряется тишина. Он опять может думать. Многого ли стоит его дело без благословенного леса? На лесном перегное наряду с грибами и ягодами произрастает сырье для лесопильни. И многого ли стоит лесопильщик, у которого не налажен контакт с лесничим? В Блюменау больше нет лесничего. Тот, кто заменял его, этот красный Дюрр, погиб, да еще так трагически. Жалко все-таки, что ни говори — христианская душа!

В деревне шепчутся: отчего произошло это несчастье? А бог его знает! Рамш может говорить только о том, что своими глазами видел: красный Антон in such a hurry — в такой спешке — бежал навстречу своему несчастью! Выскочил из-за пригорка, словно на него напали пчелы. Нет, леди и джентльмены, не пчелы, а Оле Ханзен. Черт его знает, что за дела были у Антона с этим Оле.

Дверь кабинета тихонько приотворяется. Входит Мампе Горемыка, ни от чего не отказчик. Он спотыкается о пресс-папье. Суеверно отступает обратно за дверь, снова входит и в своих рваных резиновых сапогах топает к кухонной двери. Тут он становится на колени и глядит в замочную скважину.

— Ты что, молишься, damned?[33]

Мампе Горемыка и не думает молиться. Он берет пробу воздуха. Что-то попахивает бабьей склокой!

Они идут в комнату с желтыми розами. Там пахнет самой настоящей сливянкой. Мампе готов кататься по полу, как кот, учуявший валерьянку.

— Раздавим по рюмашке, Юлиан, а?

Лесопильщик приносит бутылку.

— Спозаранку и уже за питье. Ну да я тебе с наперсток дам, не больше, а то смотри. I kill you! Убью тебя!

Мампе пьет три раза по наперстку и посмеивается.

— Кнут, Юлиан, спрячь кнут, того и гляди, нагрянет полиция.