Оленья голова

– Главное, говорить можешь. Остальное меня мало интересует, – ответил мужчина, а затем звонко щелкнул зажигалкой и прикурил торчавшую во рту сигарету. – А ты еще говорил, что в судьбу не веришь. А что это, по твоему? Ну да ладно. Давай делами займемся: где деньги?

И только прозвучали эти слова, не успев еще толком раствориться в бревенчатых стенах этого дома, послышался звук открывшейся двери. Это мог быть лишь один человек, и Филин, едва завидев его фигуру в дверном проходе, хотел было предупредить вошедшего о грозившей ему, да и всем остальным, опасности, как раздался громкий выстрел. Размытая фигура, раскрыв рот в молящем и озадаченном крике, мертвым грузом ударилась о пол, и из рук ее повалились политые багряной пылью дрова. Комнату вдруг заполонил резкий, высокий крик, да такой силы, что барабанные перепонки дрожали, как листья под напором ветра: это выла Мара, видевшая своими глазами смерть Батрака. Мужчина в сером пальто, едва совладав с этим криком, приблизился к Маре и яростно вырубил ее ударом пистолетной рукоятки.

– Крикливая мразь, – отрезал он, развязывая ее обмякшие руки, после чего вновь обратился к Филину: – вставай давай, ублюдок, а то и эта тоже сдохнет! Показывай, куда деньги спрятал!

***

Филин, еле ковыляя ватными ногами, зигзагами топтал еще больше подтаявший снег, смачивая его капавшей с виска и рук кровью. Чувствуя смотревшее в его спину пистолетное дуло, он понимал, что живым уже не вернется. В целом, иллюзий он не питал: выхода из этой ситуации не было. Смирившись и приняв свою судьбу, он просто шел, как зачарованный, лишь выполняя команды человека в сером пальто. Мужчина же, пытаясь вглядеться в ночную тьму окружавшего их леса, тащил на плече Мару.

– Долго еще? – вдруг произнес он.

– Почти пришли, – монотонно ответил ему Филин, едва управляясь даже со своим голосом.

– А ты мне знаешь что скажи: ты нахера это сделал-то?

– Что сделал?

– А ты прям дохуя чего важного за жизнь сделал? Так много вариантов, даже не знаю что выбрать! Убил ты ее зачем?

– Ты лучше уточняй, Смола, а то я так и не могу сразу вспомнить…

– Ну и мразь же ты, – констатировал Смола, после чего затянулось короткое молчание, которое, впрочем, нарушил уже Филин:

– Зря ты Отца дома одного оставил.

– Чего?

– Он тот еще тип. Смотри, как бы в спину чего не прилетело.

– Что… да завались уже, ебнутый! – вдруг взревел Смола, чуть не сорвав голос, чем спугнул воронью стаю с кривых сосновых ветвей.

– Вот мы и пришли, – спокойным голосом заметил Филин, когда перед ними открылся освещенный месяцем и тысячами звезд гигантский, толстый дуб. Они медленно приблизились к нему, и Смола, с нескрываемым волнением, произнес:

– Копай.

Покорно опустившись на колени меж двух самых толстых корней, Филин начал руками разгребать землю в стороны. Спустя буквально минуту Смола заметил как Мара стала просыпаться. Чем глубже копал Филин, тем яснее становился ее взгляд, тем светлее, как казалось тогда Смоле, горели звезды, освещая дубовую кору, и тем явственнее он стал видеть сам дуб: унизанный божками, гнилой едой и инкрустированный кабаньими челюстями. Никогда он еще не видел ничего подобного. Протирая каждую минуту глаза, то ли от яркого света, то ли пытаясь стереть с них окутавший его морок, он остервенело озирался по сторонам. В какой-то момент звезды светили уже так ярко, что ослепляли, драли глаза, а кожа будто горела. Вокруг него витал звенящий, разрывающий изнутри звук. Смола уронил Мару, которая уже, ко всему прочему, была в полном сознании, и начал кричать от дикой боли, раздиравшей его тело. Мара, будто подбираясь к нему в тон, тоже начала вопить, разрывая гортань. Кожа ее вдруг взорвалась в диком, красном, как само солнце, пламени, разрывая в язвах ее нежную кожу. Скованный чем-то потусторонним, незримым, Смола мог лишь наблюдать, как из-под коры, из-под корней тянется густая, как масло, кровь, багровой рекой омывая уставшие филиновы руки. Звуки все нарастали, сливаясь в бредовую какофонию, а свет от пламени и звезд был уже настолько ярок, что буквально рвал глаза. Тут Смола вдруг решил двигаться вперед. Он медленно шел, пытаясь остановить происходящее, и в приступе бреда схватил горящую в конвульсиях Мару. Когда он понял, что натворил, было уже слишком поздно. Что-то его словно держало, не давая отпустить смертоносный живой факел. В кульминационный момент, когда Смола уже думал, что больше не выдержит, раздался гром. Свирепый и злобный, как отцовский крик, он разогнал наступавшие со всех сторон звуки, оставив лишь крики Мары и Смолы, в адской боли сгоравших заживо. Небеса вдруг разверзлись, разогнав облака, и кривым дамокловым мечом на дуб обрушилась смертоносная молния. Все вокруг вдруг поглотило сперва синее, как само небо, пламя, а после густой дым и пепельная пыль. Все рвалось под напором его меча. Все стонало, сверкало и тряслось. Сама земля, разрывая свою черную плоть, кипела и пылала.

Эпилог