Олений заповедник

– Я пытаюсь заснуть.

– Ты же хотел уехать оттуда, – мягко произнесла она.

– Я не знал, что ты такая вонючая необузданная сука, – услышал он свой шепот.

– Чарли, я же люблю тебя, – сказала она.

– Любишь меня? Да ты любишь кого угодно, – сказал он. – Гориллу, гиену, четырехглазую лошадь. – Но это было лишь начало. – Ты любишь меня, – повторил он, – да, ты, безусловно, любишь, особенно когда ахаешь и вскрикиваешь под любым дешевым псом. – Его трясло.

– Чарли, это же совсем другое, – сказала она тоненьким голоском. – Я их не люблю. Просто мой глаз косит в другую сторону. – Она заплакала. – Чарли, не отворачивайся от меня, – сказала она. – Я же люблю тебя. Я единственная, кто тебя любит.

– Любишь, Илена? – сказал он. – Любовь – это просто громкое слово.

А невыносима ему была мысль, что она не любит его безраздельно – не думая ни о чем другом и не интересуясь никем другим.

– Ох какой же ты жестокий, – сказала она.

– Жестокий? – воскликнул он. – Что ж, я учусь у тебя.

– Ладно, Чарли, – сказала Илена и села в постели, лицо ее стало жестким, на нем читалась ненависть к нему; она казалась Айтелу такой красивой и одновременно немного пугающей. – Теперь послушай меня, – сказала она. – Сегодняшний вечер устроил ты, и однако же ты называешь меня свиньей. Если бы все сложилось более удачно для тебя, ты бы снова любил меня, ты говорил бы мне, какое я чудо.

А он устал, он был без сил – человек, потерпевший поражение, не может обладать моральной храбростью победителя. И Айтел, повернувшись к Илене, своим самым красивым голосом произнес:

– Неужели ты должна поклоняться глупости как своему святому?

Тут она разрыдалась. Он слышал, как она пытается справиться с горем, а в темноте всякий производимый ею звук – она никогда не плакала громко – грохотом отдавался в его ушах. Он услышал, как она выскользнула из постели, прошла на ощупь в ванную, яркий свет из ванной кнутом полоснул его по глазам, прежде чем она закрыла дверь и он остался один со своей яростью, своей холодной враждебностью и сознанием, что Илена там плачет, стоя замерзшими ногами на каменном полу. Айтел старался выбросить ее из головы, тем временем его собственные ноги коченели, а тело дрожало, покрываясь холодным потом. «Я никогда больше не дотронусь до нее», – поклялся он себе и тем не менее знал, что не сможет оставить ее одну в ванной плакать перед холодным отражением в зеркале, среди плиток и хрома. «На самом-то деле ведь это моя вина», – подумал он, вылез из постели и пошел к ней. Она дрожала в его объятиях, тело ее было ледяное, и, успокаивая ее, пытаясь прекратить ее слезы, забыв о своей злости из нежности, какой он считал нужным окружить Илену, Айтел лишь говорил:

– Все в порядке, детка, все в порядке.

А она, казалось, даже не сознавала, что он тут, с ней.

– Ох, Чарли, ты должен меня простить, – сквозь слезы наконец произнесла она. – Я думала, ты никогда больше не заговоришь со мной, и, знаешь, я поняла, ничто, просто ничто не существует… я хочу сказать, без тебя. Ох, Чарли, прости меня. Клянусь, я расплачусь с тобой, я проведу весь остаток моей жизни… – Она уже захлебывалась словами. Еще минута – и начнется истерика, но она словно хотела погрузиться в истерику, оставить недосказанным то, что должна была сказать, и он чувствовал, как она цепляется за него точно глубоко несчастный ребенок. – Понимаешь, – она икнула, уже не в силах сдерживать рыдания, – я повела себя так, потому что… ох, Чарли… я им нравилась, и я была в центре внимания.

Он прижал ее к себе и повел обратно в спальню, где она, намучившись, уснула в его объятиях, а он все шептал ей: «Все в порядке, детка, слышишь, все в порядке», шептал это даже после того, как она уснула, шептал в темноту, в то время как долгоиграющая пластинка с ее словами: «Я была в центре внимания… Я была в центре…», – усыпляла его, звучала и в его снах. Он был чуть ли не счастлив. Он понял, насколько она дорога ему. Однако его сознание, строгий учитель, знало, что он закрыл для Илены драгоценную возможность вырасти, назвав ее глупой в тот момент, когда она наиболее точно разобралась в его характере. Поэтому, прижимая ее к себе как провинившегося, но прощенного ребенка, он уснул тем не менее глубоко опечаленный.

Весь следующий день у него болело тело, словно его отдубасили ножкой стула. Только после ссор или кризисных ситуаций Айтел чувствовал любовь к Илене, настоящую, какую ему хотелось чувствовать. Однако при этом он удивлялся себе. Неужели память о происшедшем может так легко стираться?