Олений заповедник

Она кончила подметать и, присев к обеденному столу, по-крестьянски стоически смотрела на юкку за панорамным окном, как, должно быть, таким же каменным взглядом глядели ее родители из грязного окна своей кондитерской лавки. Он подошел к ней сзади, дотронулся до ее плеча и сказал:

– Знаешь, мне действительно нравится, как ты причесана.

– Тебе это кажется препротивным, – возразила она.

– Нет, я бы так не сказал.

Из глаз ее потекли слезы, и она явно разозлилась от того, что они выдали ее, так как, должно быть, поклялась себе не плакать. Айтел отошел от нее и встал на другом конце стола, наблюдая, как Илена теребит ногти. На расстоянии от нее он почувствовал своего рода сладостную печаль от того, что ни он, ни она не сумели создать счастья, а ведь могли. Он обычно испытывал подобные чувства по окончании очередного романа, и хотя потом ему было стыдно, что он так легко все пережил, сейчас это помогало ему считать, что он может разорвать отношения с Иленой сегодня.

– Илена, – сказал он, – я хочу поговорить с тобой кое о чем.

– Ты хочешь, чтобы я ушла, – произнесла она. – Хорошо, я уйду.

– Не совсем так… – начал было он.

– Ты выдохся, – сказала она. – Ладно, значит, выдохся. Возможно, я тоже выдохлась.

– Нет, постой…

– Я знала, что так кончится, – сказала Илена.

– Виноват я, – поспешил признаться Айтел. – Я ни для кого не гожусь.

– Какая разница, кто виноват? Ты… ты просто жуткий тип, – сказала она и заплакала.

– Послушай, маленькая обезьянка, – уговаривал он, пытаясь погладить ее по плечу.

Она сбросила его руку.

– Я ненавижу тебя.

– Я тебя за это не виню, – сказал Айтел.

– Язык у тебя хорошо подвешен. Я в самом деле ненавижу тебя. Ты… от тебя смердит, – потеряв всякую надежду, грубо выкрикнула Илена, и он отшатнулся от нее.

– Ты права, – сказал он. – От меня смердит.

Она раздражающе монотонно забарабанила пальцами по столу.

– Я сматываюсь, – заявила она. – Пойду паковаться. Спасибо за прекрасно проведенное время.

«Какой у нее жалкий сарказм», – подумал Айтел.

– А почему бы мне не уехать? – спросил он. – Ты можешь еще какое-то время здесь пожить. Ведь это и твой дом.

– Это не мой дом. И никогда им не был.

– Илена, не говори так.

– Да заткнись ты, – сказала она, – это не мой дом. – И снова заплакала.

– Илена, мы по-прежнему можем пожениться, – уговаривал он и, произнося эти слова, понял, что говорит искреннее, чем предполагал.

Она ничего не ответила. Просто выбежала из комнаты. А в следующую минуту он услышал хлопанье ящиков, и нетрудно было представить себе, как она сваливает вещи то в одну сумку, то в другую, стараясь не показывать, что плачет, и потому безудержно рыдая. Наконец он вылез из этой истории. Оставалось лишь дождаться, когда она уедет.

Но расставание оказалось куда тяжелее, чем он ожидал. Ему тяжело было слышать, как она рыдает в спальне, – это выводило из состояния покоя, которое он не хотел нарушать, и ставило перед ним вопрос: что она будет делать дальше? Он крепился, как если бы ему необходимо было пять минут продержать тяжелый груз, потом еще пять минут и еще пять. Расслабляться было нельзя: каждая его любовь затягивалась дольше положенного срока из-за того, что слишком долго паковали вещи. Айтел подумывал даже выйти прогуляться, но не мог так поступить. Он должен вызвать такси, посадить Илену в машину, закрыть за ней дверцу, помахать с грустной, сконфуженной улыбкой, как человек, знающий, что плохо поступил, и жалеющий, что не смог поступить лучше. Внезапно ему пришло в голову, что в тот момент он будет смотреть на Илену, как, должно быть, смотрел Колли Муншин, когда бросал ее в Дезер-д'Ор. Что-то перевернулось в душе Айтела. Нельзя так плохо относиться к Илене.

Он услышал, как она вызывает такси, услышал, как, заикаясь, дает их адрес и бросает трубку на рычаг. Потом послышался звук застегиваемой на сумке «молнии», потом на другой сумке. Все, что она накопила за свою жизнь, уместилось в две единицы багажа.

Когда она вышла из спальни, он уже готов был сдаться. Достаточно было любого ее жеста – достаточно было ей сделать шаг к нему или просто выглядеть беспомощной, и ему пришлось бы что-то предпринять – возможно, даже пообещать, что она поедет с ним в киностолицу.

Но она ничего такого не сделала. Она сухо, с горечью пробормотала:

– Я подумала, что тебе, возможно, интересно знать, куда я еду.

– Куда же ты едешь? – спросил он.

– К Мэриону.

В нем возродилась ненависть.

– Ты считаешь, что действительно должна так поступить? – спросил он.

– А тебе не все равно?

Его возмутило то, что она прибегла к такому трюку, чтобы он задержал ее.

– Наверно, мне все равно, – сказал он. – Просто любопытно. Когда же ты договорилась об этом? – Горло у него пересохло, и, казалось, он вот-вот потеряет голос.