Олений заповедник

А он и в самом деле слишком устал, чтобы проявлять энтузиазм, и, держа ее в объятиях, в какой-то момент заглянул в себя и, с холодной ненавистью подумав об Илене, почувствовал маниакальное презрение к себе за то, что ей сказал. Это была глупость слабый цветок, трусливо рожденный его сентиментальностью, так как будущее неизвестно, и ведь вполне возможно, что Илена будет с ним, пока в своей медлительной манере не узнает побольше о том, как стать дамой, ну а дальше – при всей преданности или без нее, при наличии Виктора или без него, при воспоминаниях о прошлом – какими бы они ни были – или без них. Илена биологически начнет искать другого мужчину, какого-нибудь молодого недоделанного продюсера, которого она попытается превратить в джентльмена, тогда как продюсер попытается сделать ее в еще большей степени дамой, и он, Айтел, останется… Он улыбнулся своей сухой горькой усмешкой восемнадцатого века – он будет наконец волен подыскать себе няньку и прислужницу. И Виктор станет к нему приезжать. Все, кто жив, имеют по крайней мере утешительный приз. Но слишком далеко он зашел, поэтому остановился, сказав «прощай» неиспользованным глубинам художника в своем сознании и заметив, какое ему принесло успокоение то, что Илена в ту ночь заснула первой.

Так и не убаюканный спокойным ритмом ее дыхания, Айтел встал, прошел в комнату Виктора и посмотрел на своего спящего сына, но при этом почти ничего не почувствовал, тогда он накинул пальто, вышел на балкон и стал смотреть вниз, на шахматную доску домов и улиц, заполнявших долину киностолицы, а за ними вдали – океан и огни автомобилей на окаймляющем его шоссе Сегодня вечером он ехал по этой дороге к себе домой и вспомнил, как остановился у светофора, как раз перед неоновыми вывесками, и киосками с гамбургерами, и туристскими лагерями, швырявшими свои яркие юбки в сторону киностолицы, и смотрел на воду, по которой уходило к горизонту грузовое судно с огнями по корме и фонарями на мачте. Оно отправлялось в путешествие, и люди, плывшие на нем, готовились к приключениям.

Как бы между прочим впервые за много месяцев Айтел подумал обо мне, и у него возник вопрос: «А нет ли на этом корабле Серджиуса?»

Тут зажегся зеленый свет, Айтел включил мотор и помчался дальше, забыв про грузовоз, однако сейчас, стоя на балконе, он отправился в другое странствие, в ностальгическое путешествие в Дезер-д'Ор, с грустью вспомнив, как обожал тело Илены в то злополучное время, которое отмечало – может он так сказать? – конец его затянувшейся юности. Оно осталось позади, осталось позади, как мили бульвара после того перекрестка, где он смотрел, как судно уходит за горизонт, и с сердцем, сжавшимся при мысли о навсегда утраченном, он вспомнил, что так и не передал мне свои знания, страдая от огорчения, рожденного новым для него состоянием пожилого человека, поскольку опыт, которым ты не поделился с другим, неизбежно увядает и, по сути, утрачивается. «Нельзя все время искать хорошее времяпрепровождение, Серджиус, – в мыслях шепнул он мне, подумав о том, зачем я появился в Дезер-д'Ор, – ибо удовольствие неизбежно приходит к концу, как приходит к концу любовь или жестокость. – И, подумав, добавил: – Или обязательство». Такие мысли пришли в связи со мной в голову Айтелу, и он с доброй грустью подумал: «Серджиус, что все-таки человек делает со своей жизнью? – И с легкостью перебирающего воспоминания друга спросил: – Ты из тех, кто это знает?»

И, воспламененный огнем своего воображения, он услышал мой ответ и мои слова прощания, хотя я находился за много миль. «Понимаешь, – признался он про себя, – дело в том, что я утратил желание художника получить конечный результат, желание, которое подсказывает нам, что, когда все утрачено, утрачена любовь и жажда приключений, гордость за себя и жалость, у нас все еще остается мир, который мы можем создать, более реальный для нас, более реальный для других, чем изображение того, что происходит, проходит и исчезает. Так что прорывайся, Серджиус, – думал он, – прорывайся в тот другой мир, в реальный мир, где сироты сжигают сирот и труднее всего обнаружить простой факт. И сильный гордостью художника, труби под стенами всех существующих властей, бросая вызов, в свою маленькую трубочку».

Такова была его речь, и он хорошо ее произнес. Но я сказал бы ему, что надо всегда искать возможность хорошо провести время, поскольку именно это дает нам силы делать новые попытки. Разве мы не пытаемся пробиться к сердцу тайны, презрев всю мощь хороших манер, высокой морали, страха перед заразой и чувства вины? Не говоря уже о тюрьмах боли, мелководьях удовольствий и голосах общественных деятелей и профессионалов в нашей сентиментальной стране. Если существует Бог – а иногда я верю, что он существует, – я убежден что он говорит: «Продолжай, мой мальчик. Не знаю, смогу ли я помочь тебе, но мы вовсе не хотим, чтобы все этилюди говорили тебе, что надо делать».