Ольга

Когда она приезжала, из спальни родителей вытаскивали швейную машину и ставили у окна в столовой, которая заодно была еще и музыкальной комнатой, так как в ней стояло пианино. Машина была фирмы «Пфафф» – фамилия изготовителя, выложенная светлыми буквами по черному дереву футляра, ярко белела также на черном блестящем боку машины и была вплетена в орнамент из матовых чугунных завитушек, которыми под столиком машина соединялась с педалью. Моих сестер и брата машина раздражала. Из-за нее в комнате делалось тесно, а им надо было заниматься на пианино, виолончели и скрипке. А я ее любил. Мне казалось, это какая-то чудесная вещь, как в кухне старая плита с белыми эмалированными стенками и черными конфорками, или на залитых горячим асфальтом улицах паровой каток, или на площади черные старомодные такси – дрожки с бензиновым двигателем, или на вокзале черные паровозы с зелеными вагонами.

А ее шум! Тук-тук, тук-тук, тук-тук, четкое цоканье, негромкое полязгивание, шуршание, пощелкивание, они постепенно нарастали, ускорялись, делались ритмичными и ровными, как быстрый перестук паровозных колес. Через некоторое время шум замедлялся, иногда снова оживал, иногда затихал совсем. В те дни, когда приходила Ольга Ринке – мама называла ее просто Ольгой, а мы, дети, – фройляйн Ринке, – я играл в столовой. Когда меня решили отдать в детский сад, я три дня ревел не умолкая, пока мама не уступила, рассудив, что в большой семье, где есть старшие дети, а отец приходит домой к обеду и нередко приводит гостей, да еще молоденькая помощница по дому, живущая на правах члена семьи, и время от времени бывают еще квартиранты, мне сполна хватит социальных контактов и детский сад не стоит моих слез.

Под стук швейной машины я гонял вагончики по рельсам своей железной дороги, строил из деревянных кубиков дома и фабрики или сам играл в портного, садился на мамину скамеечку, раскладывал перед собой на табуретке лоскутки ткани и передвигал их, одновременно стуча пяткой по полу.

Я долго не понимал, что фройляйн Ринке глухая. Мама не раз пыталась растолковать мне, что значит быть глухим. Но все, что мог я, могли и взрослые – как же тут представить себе, что фройляйн Ринке не может слышать? Чтобы объяснить, мама велела мне заткнуть уши. Но ведь фройляйн Ринке не затыкает себе уши?

Случалось, я кричал на нее, если она не отвечала на вопрос или не обращала внимания на просьбу. Я не смел теребить ее за одежду или дергать за руки, как кого-то из членов нашей семьи, когда на меня не обращали внимания. Но я кричал все громче и громче, а она невозмутимо занималась своим шитьем или чем-нибудь еще, пока ее взгляд не падал на меня. Тогда она говорила со спокойной озабоченностью: «Фердинанд?» – и спрашивала, что со мной такое, а меня это сбивало с толку, и я уже не мог сообразить, о чем хотел попросить или какой вопрос задать.

В пять лет я заболел хроническим воспалением среднего уха. Уши болели, там что-то стучало, шумело, из ушей текло, по нескольку дней уши были забиты гноем, и любые звуки доносились будто откуда-то издалека. Мама отвела меня к врачу, тот страшными инструментами продувал мне нос и промывал уши, обе процедуры были просто ужасны, не столько из-за боли, сколько из-за грубости, когда что-то просовывали внутрь моей головы. Я отчаянно отбивался и ревмя ревел, невзирая на то что мама положила в мою красную сумочку на ремне конфету и обещала, что по дороге домой можно будет ее съесть, если у доктора я буду вести себя как послушный и тихий мальчик. После лечения я какое-то время слышал нормально, но затем уши снова забивало гноем, мой слух слабел и все звуки доносились еле-еле, словно откуда-то издалека.

2

Болел я в детстве часто, уже и тогда, когда распрощался с хроническим отитом. Хуже всего были бронхиты с высокой температурой – из-за них я неделями лежал в кровати.

Помню тишину комнаты, где я лежал, помню приглушенные звуки квартиры и улицы, обрывки скрипичных этюдов сестры и виолончельных упражнений брата, крики ребят, играющих в саду, урчание проезжающего грузовика. Помню игру света и тени на потолке моей комнаты, наколдованную ветвями деревьев за окном, и яркие желтые лучи, прорезавшие темноту, когда по улице проносился автомобиль. И помню чувство одиночества, не покидавшее меня во время болезни. Я любил читать, читал много, мама находила, чем меня занять, научила меня разбирать написанное от руки, научила распарывать старую одежду, чтобы из нее шились новые вещи, и очень следила за тем, чтобы я самостоятельно наверстывал все, что пропускал в школе. Но мне-то хотелось гостей, компании, разговоров.