Ольга

Я упрекаю не тебя, а себя. После войны он, пока учился в гимназии, часто приезжал и подолгу жил у меня. Значит, мне следовало лучше его воспитывать. Надо было рассказывать о тебе по-другому. Рассказывать не о том, какой ты герой, а показать тебя Дон Кихотом, которому нельзя подражать, так как сам рыцарь печального образа растратил всю свою жизнь на подобное подражательство. Ты захотел стать вторым Амундсеном, если не Амундсеном, то Скоттом, вместо того чтобы прожить свою собственную жизнь. И вот Айк теперь тоже намерен жить такой жизнью, которая решительно не для него. Она не оборвется среди снегов и льда, но приведет его на войну.

Как странно! Для меня ты остаешься таким же, как двадцать лет назад. И ты не постарел с тех пор, но я-то постарела, – казалось бы, пора и успокоиться, но нет, не получается… Может быть, я пишу тебе, потому что я одинока. Германия стала мне чужой. И многие, кто был мне близок, теперь уже не близки, в деревне, в церкви, в хоре. Старый школьный советник озабоченно покачал головой, когда я отказалась преподавать расовую теорию, сменивший его новый начальник хочет убрать меня из школы.

В церковь я хожу все реже. Только ради игры на органе и хора. Священник вступил в ряды Немецких христиан[30], это убивает всякую охоту ходить в церковь. Я и так-то не верю в небеса и ад и в жизнь после смерти. Ты живешь только в моем сердце, и в сердце я шлю тебе привет.

Твоя Ольга

26 июля 1939 г.

Герберт, любимый!

Последний раз я писала тебе три года тому назад. Вскоре затем я серьезно заболела и после болезни потеряла слух. Из школы меня уволили, я окончила в Бреслау курсы для глухих, теперь зарабатываю на жизнь шитьем. Но я не поэтому пишу тебе. Я пишу из-за Айка.

Раз в два-три месяца он приезжает ко мне в гости, он ласковый и заботливый. Не была бы я гордячкой, он дал бы мне денег и избавил меня от портновской работы. Чем он занимается на службе, Айк не рассказывал, а я не спрашивала. Так было до его последнего приезда, но тут тщеславие не позволило ему промолчать: он служит в Главном управлении имперской безопасности, был принят на службу два года назад, делает карьеру, в прошлом году получил повышение, в этом году – тоже.

В подвалах Главного управления имперской безопасности пытают арестованных. Я это знаю, все это знают. Он сказал, так надо, а я, мол, этого не понимаю, потому что не понимаю нового времени.

О нет, напротив, я слишком хорошо понимаю новое время. Не новое оно, а старое, просто Германия в этот раз должна еще больше возвеличиться, у нее теперь еще больше врагов, и ей нужно еще больше побед. Такой ор поднялся, что я его слышу, хоть я и глухая теперь.

Я терпела тирады Айка про кровь, и почву, и судьбу. Но не могу стерпеть то, что он сидит себе за письменным столом в бельэтаже их здания, а в подвале пытают людей. Ходит ли сам он в подвал? Я написала ему, что больше не хочу его видеть. Однако он все равно пришел, я все ему сказала, а он сидел и смотрел на меня зло и упрямо. Мне вспомнились дети в школе – как я хотела отучить их от какой-нибудь гадости, и они знали, что я права, но все-таки не переставали делать гадости. Если бы речь шла о менее важных вещах, то его ребяческое упрямство меня тронуло бы.

Я научилась жить без тебя – научусь жить и без Айка. Больно мне.

Ольга

1 апреля 1956 г.

Герберт!

Ты должен это узнать: Айк жив.

В прошлом году его отпустили из русского плена, в числе последних десяти тысяч.

Он написал мне и приехал. В письме тон у него был плаксивый, зато при нашей встрече – безапелляционный. Когда я его увидела, исхудалого, с испитым лицом, седыми волосами, меня охватила жалость, и я его обняла. Потом мы стали разговаривать, и он не мог говорить ни о чем другом – только о несправедливости, которая постигла его самого и всю Германию. Он чужой мне, даже более чужой, чем до войны. У него есть сын, а скоро родится еще один ребенок, жена беременна, я хотела бы с ней познакомиться, однако это будет мне дозволено лишь при условии, что я не стану вмешиваться в воспитание детей и прочие семейные дела. Он сказал, мол, и без меня может обойтись, обходился же целых пятнадцать лет. А говорить с ним так, как раньше, он, дескать, теперь не позволит.

Он, конечно, теперь и пальцем не шевельнет, чтобы снова со мной встретиться. Так же и я. Я живу одна и привыкла так жить. В семье, которую я обшиваю как домашняя портниха, я немножко подружилась с младшим из детей. Его зовут Фердинанд, он напоминает тебя и маленького Айка, и я рассказываю этому мальчику о твоих приключениях. Но смотрю в оба, как бы он не вообразил, что жизнь – это приключение.

Общительные люди живут сегодняшним днем, одинокие – воспоминаниями о прошлом. Я часто думаю о тебе и так живо представляю себе наше с тобой прошлое, как будто мы с тобой вместе состарились. Но было бы так прекрасно вместе с тобой вспоминать о чем-нибудь. Мы сидим на скамейке возле дома, тебе что-то вспомнилось, я слушаю и припоминаю еще какую-то деталь, потом мне что-то вспоминается, и тогда ты продолжаешь мой рассказ.