Ольга, княгиня воинской удачи

пели нарядные бабы, пока она, княгиня, продвигалась вдоль края поля, оставляя за собой полосу срезанных колосьев, словно расстеленное вдоль края золотистое полотно.

Потом сами принимались за дело. Сжав рядов десять, раскатывали на стерне кошмы, раскладывали угощения, ели сами, закапывали вареные яйца в землю, чтобы подкормить и ниву. Потом вили из колосьев венок, украшали синими Велесовыми цветами и красными лентами, возлагали на голову княгини – нивы полянской земли – и с песнями шли на Святую гору. Там вешали венок на ветви дуба. К концу зажинок, когда все делянки в округе дозреют и будут початы, нижние ветви окажутся плотно увешаны этими яркими венками.

Это счастливая пора: все веселы, селяне радуются доброму урожаю, сытому году, ждут осенних свадеб. У Эльги еще звучали в голове песни, но из груди рвался тяжкий вздох.

Удивительное дело, но даже на жатве, среди самых что ни есть женских дел, она не могла не думать о своих мужчинах. Казалось бы, можно было давно привыкнуть к одинокой жизни. Знала она баб, что даже лучше себя чувствуют, когда мужа долго нет дома: сама себе хозяйка, управляйся, как пожелаешь. Но Эльга все никак не привыкала, и день ото дня тоска, накапливаясь, делалась все тяжелее. В прежние годы они уезжали: зимой – в полюдье, летом – в походы, но этот год выдался особенно тяжким. Ни Ингвара, ни Мистины не было в Киеве всю зиму, потом они вернулись на пару месяцев, а затем снова ушли. И вот уже три месяца их нет. Эльге казалось, сердце в груди сохнет от одиночества. По Мистине она больше скучала, за Ингвара больше тревожилась. Каждая мелочь в какой-то связи напоминала о ком-то из них. И дела, которые, казалось бы, должны были ее отвлекать, лишь усиливали чувство пустоты. День за днем… Неделя за неделей…

И хуже всего было то, что она не видела конца этому ожиданию. У полюдья был определенный срок, но заморский поход может продолжаться сколь угодно долго. Если заходят слишком далеко и не успевают вернуться до зимы, то остаются зимовать на месте. А весной идут дальше. Иные дальние походы продолжаются несколько лет. Эльга ждала всего три месяца, но они уже казались ей тремя годами. Как в сказке… Пора бы этой сказке заворачивать к концу. А не то молодая княгиня киевская засохнет, состарится, мхом порастет, пока муж вернется…

– Госпожа! – окликнул ее другой голос – это была Черень. – Я квасу принесла.

Эльга медленно села, провела ладонями по лицу. Умыться надо, а то вся в поту и в пыли от колосьев, будто баба. И помазать лицо кислым молоком или яичным желтком. Это она делала всякий день, побывав на солнце. Только ей не хватало стать такой же охряно-бурой, как эти большухи! Нет, княгиня должна быть бела, свежа и прекрасна, чтобы от одного ее вида у людей перехватывало дух… Эльга не тщеславилась своей внешностью, но к дню возвращения дружины ей хотелось быть красивой, как Денница.

– Там еще жидин пришел, – продолжала Черень, подавая ей серебряную греческую чашу с птичками.

Совка, знавшая обыкновения госпожи, вошла, торжественно неся свежее яйцо.

Эльга взяла чашу обеими руками – полная холодного кваса, та приятно охлаждала ладони округлыми боками. Поднося ее к лицу, Эльга фыркнула и чуть не облилась: вспомнила, как в этой же чаше было молоко для Святки, а он, разбойник, опрокинул чашу прямо на мать, окатив ее молоком, и как Мистина взял ее за запястья и развел в стороны руки, которыми она пыталась прикрыть мокрое пятно на груди… Сейчас те дни казались такими светлыми, беззаботными, и она упрекала себя, что не ценила времени, пока все были дома. А ведь первое лето княжения казалось ей полным тревог и беспокойства! О чем ей было тревожиться, пока муж и зять оставались рядом?

– Я ему говорила, что княгиня устала, чтобы завтра приходил, – продолжала Черень, – а он говорит, дело самое важное.

– Жидин? – Эльга очнулась от воспоминаний. – Какой жидин?

– Рахавкин отец.

– Манар?

– Он, госпожа. Очень кланяется. Говорит, госпожа не пожалеет, если его примет, но если что, он не виноват.

– Йотун тебя ешь! – прошептала Эльга, а вслух сказала: – Дай убрус. Другой – этот в пыли. Зови это чучело…

Когда вошел Манар бар Шмуэль, один из старейшин киевской общины хазар-жидинов, княгиня, наскоро умытая, со свежим убрусом на голове и еще одетая в красную плахту, в какой ходила на ниву, сидела на ларе, что служил ей домашним престолом. Всех, кроме родни, она принимала в гриднице, но сейчас ей не хотелось переодеваться и вновь выходить на люди. Манар, как и несколько его единоверцев, считался на княжьем дворе не совсем чужим: его дочь Рахаб целый год прожила в служанках у княгини, вместе с еще двумя девушками-хазарками. Когда все сложности были разрешены, а договоренности выполнены, девушки вернулись в семьи и с тех пор все успели выйти замуж. Но за время пленения родичи часто приходили их навещать, поднося подарки и княгине, и всей ее челяди, к ним здесь привыкли.

– Будь жив, Манар коген! – Эльга кивнула в ответ на поклон почтенного старца.