Ольга Седакова в Журнальном зале 1997-2011

То обстоятельство, что наша “застойная” кухня с ее установкой на “личное дело” оказалась в какой-то степени востребована сегодняшней жизнью, лично меня не удивляет. Не говоря уже об индивидуальной творческой состоятельности посидельцев (которая ныне стала очевидна не только для нашего круга), навыки делать свое дело хорошо, преодолевать страх, анализировать и называть вещи своими именами оказались кстати в пространстве формирования и утверждения парадигм либеральности и приватности. Психологические и этические установки вынужденно герметичного “кухонного андеграунда” позволили многим из нас функционировать в сегодняшнем искусстве, на новой культурной и социальной поверхности без вульгарно-ностальгических, нигилистических и прочих левацких комплексов, отдавая внятное предпочтение открытому для нас обществу перед прежним или грядущим закрытым. К тому же рыночное принуждение к зарабатыванию денег оказалось сильнее идеологического — к “продаже души”. Добывание средств к существованию в прежние времена не составляло проблемы, а теперь составляет. А свобода и открытость позволяют и даже требуют заниматься этим “на виду”, что является еще одной причиной “всплытия”.

Конечно, существуют проблемы адаптации, связанные как с возрастом, так и с закупоренностью прежнего существования. Опять мешают жить “как все” брезгливость и “этический рефлекс” — в общем, не хватает прагматизма. Добавляет дискомфорта оглушающий посвист окружающей жизни (соловьи-разбойники на каждом суку), но он же побуждает раз за разом публично “открывать рот”, хотя в последнее время мне это, по совокупности не зависящих от меня обстоятельств, становится делать все труднее. Ну что ж, если вновь возникнет ощущение “зажатого рта”, придется ещераз корректировать свое положение в пространстве в смысле “on the ground” или “underground”. Пока же, если говорить о сегодняшнем нонконформизме, не стоит путать андеграунд как имевшую место в конкретной исторической ситуации более-менее удачную попытку уйти из-под чьей-либо власти с андеграундом как стартовой площадкой для борьбы за власть: в этом качестве он — органичная составляющая современной культуры.

Семен Файбисович — постоянный участник выставок на Малой Грузинской (1977—1988 гг.), один из героев “Русского бума”, последовавшего за открытием Западом в самом начале перестройки московского художественного андеграунда.

Алексей Цветков

Ультимативный конформизм

Мне кажется, что термин “андеграунд” в применении к русской творческой жизни страдает двусмысленностью. С одной стороны, можно понимать под ним неофициальное искусство и литературу, отгороженные от государственных угодий забором и проходными; с другой — “авангард” по сознательному выбору, хотя сам термин “авангард” сейчас по ряду причин выходит из употребления, по крайней мере применительно к сиюминутной современности. Говорить об искусстве в целом слишком хлопотно, поэтому я ограничусь полем литературы, хотя некоторые из возможных наблюдений применимы и шире.

“Андеграунд” в первом смысле в значительной степени пересекается со вторым, поскольку в официальной литературе усердно истреблялся любой технический изыск и нестандартный прием. В “подполье” формализм был естественнее, во-первых, просто из-за отсутствия там культиватора цензуры, а во-вторых — из объяснимого чувства протеста против предписанного классицизма. “Подпольная” поэзия вообще не чувствовала за собой права не быть в какой-то степени авангардной; в поэзии изначально пропорция “формы” к “содержанию” выше, чем в прозе, и игнорировать это значило бы признать правоту Твардовского и других мастеров трансцендентной простоты.

“Андеграунд”-“авангард” в широком смысле универсален для всего западного искусства, хотя оба термина не вполне совпадают по значению и даже за собственное значение выдают нечто существенно иное, чем есть на самом деле. Если на минуту уклониться от этой разницы, своим девизом “андеграунд” полагает нонконформизм — в противоположность, надо думать, конформизму некоего “истеблишмента”.

Я, как и многие мои сверстники и в отличие от чуть предшествовавшего поколения “шестидесятников”, просто не имел иного выбора, кроме как оказаться в подвале советских творческих Черемушек: мы опоздали на хрущевскую большую перемену, и нас уже не брали в Вознесенские и Евтушенки; талант надо было теперь непросто компрометировать, а целиком сдавать в гардероб — идти прямиком в Щипачевы и Сурковы. Только оказавшись на Западе, мы получили настоящий выбор: вступать в кругосветное “наземное” подполье или вливаться в mainstream — так сказать, в магистральное течение. Этот выбор для литератора, в особенности для поэта, был ввиду иноязычия не только нелегким, но даже и неочевидным. Тем не менее он был вполне реальным, как показывают достаточно полярные примеры Эдуарда Лимонова и Иосифа Бродского.