Ольга Седакова в Журнальном зале 1997-2011

Запретными для показа темами оставались “антисоветчина” и “порнография”, а предварительную цензуру на стадии развески проводил начальник Горкома. Одно время им была тетенька загсовского типа по фамилии Чудина — в прошлом знаменитая чемпионка СССР и всего мира по волейболу, кажется, даже капитан советской сборной. Однажды она приказала снять как порнографию мою картину, которая называлась “Созерцание” и изображала (вид сверху) колени автора, стоптанные тапочки, спущенные красные трусы (сей антисоветский выпад остался незамеченным) и грязный желтый кафель пола — то, что обречен созерцать сидящий на унитазе человек. Члены худсовета стали уговаривать ее отменить решение, кивая на только что закончившуюся выставку фотографий Евтушенко, где, среди прочего, былиэкспонированы голые беременные женщины в энергичных ракурсах. “Почему Евтушенко можно, а Файбисовичу нельзя?” — сформулировал претензию один из защитников. “Потому что у Евтушенко есть имя, а у Файбисовича — нет!” — парировала, вернее, классно поставила блок мастеровитая волейболистка.

На “штатных” нонконформистов равнялись многие горкомовцы. Они алкали всенародного, как у тех, признания, и, например, с ревнивым одобрением следили за успехами Глазунова. Как-то в начале подпольной жизни, когда было дозволено немного расширить списочный состав секции, на общем собрании обсуждался вопрос о его приглашении “на членство”. Одни расценивали эту акцию как пробу на истинность глазуновского нонконформизма, другие мотивировали ее желанием повысить авторитет флагмана андеграунда. Многие выступали против. Вполне знаменитый тогда среди московских любителей живописи художник Володя Яковлев, похожий на крота и внешностью, и слабостью зрения (он писал, в основном гуашью, цветы — не в стиле “детского рисунка”, а в органическом соответствии со своей трогательной душевной организацией), прослушав пару выступлений против приглашения, встал и, выдвинувшись бочком на несколько шагов вперед и моргая, сказал с максимально возможным для себя вызовом: “А что, Глазунов хороший художник!”. Повторил этот спич еще два раза и так же, бочком, пятясь сел на место. Не помню, чем закончилось обсуждение и было ли сделано Илье Сергеевичу предложение, но в нашем подвале он не выставлялся.

Моя тогдашняя живопись по существу была игрой в гляделки с окружающей жизнью — кто первый отведет глаза (ни на что не намекая, замечу, что она сделала это первой). Давая выход креативной энергии и, одновременно, человеческим эмоциям, схватка такого рода позволяла полностью отвечать перед самим собой за художественные и прочие качества вызова (то есть была отчасти школой челленджа по дюрренматтовскому авгию: если все кругом завалено говном, то, ощущая потребность противостоять ему, не обязательно совершать подвиги на ниве тотальной ассенизации. Можно расчистить небольшой участок, огородить его и растить свой сад).

В этом смысле многолетние посиделки на кухне Миши Айзенберга в переулке Аркадия Гайдара стали чем-то вроде садового товарищества. У каждого были свои шесть соток, но вместе мы занимали уже ощутимую территорию. Правда, доминирование литераторов (с самого начала, помимо хозяина дома, постоянными сидельцами были Женя Сабуров и Витя Коваль, до своего отъезда захаживали Зиник и Саша Асаркан, периодически — Дмитрий Александрович Пригов; в начале 80-х здесь “осел”Лева Рубинштейн, потом Сережа Гандлевский и ближе к концу — Тимур Кибиров), среди которых, как нетрудно заметить, преобладали поэты, делало пенал кухни порой похожим на лежачую многоместную башню из слоновой кости. Но, как теперь видится, там формировалсяальтернативный и диссидентско-интеллигентскому, и квазинонконформистскому тип сознания и поведения, где идеи ответственности за народ, судьбы страны, человечества, искусства, культуры и т.п. переплавлялись в идею личной ответственности за качество собственного существования. Посему креативность соединялась с рефлексивностью и выраженными этическими установками; культивировались брезгливость и высокомерие, позволявшие ни во что не вляпаться — не гнаться за успехом (для большинства — не шастать по редакциям), ничего не ждать, не просить и не требовать, ни на что не рассчитывать и не надеяться. Вот примерно такая была стратегия. В кухонной тесноте, болтовне, в выпивании (часто — сильном), чтении стихов, хоровом пении советского ретро (задолго до начала “перестройки” и совсем с другим чувством, чем сладкое, как запах трупа, исполнение “песен о главном”) осуществлялась круговая оборона наших садиков от “объективной реальности” — не только от “системы”, но и от расхожих паллиативов: борьбы с ней, заигрывания с нейили выезда из нее.