Ольга Седакова в Журнальном зале 1997-2011

Если что исказило “традиционный код” русской культуры, то это, несомненно, советская культура, официальная художественная политика (начиная с классово-образовательного подбора кадров). Об этом не приходится долго рассуждать. Культура сопротивления, рассыпанная или собранная в маленькие кружки, пыталась противостоять этому национальному позору (помните Нобелевскую речь Бродского, вкоторой он говорит о возрождении культуры “на выжженной земле” как о деле его поколения?). Я думаю, “филологическое возрождение” в самом деле достигло многого в восстановлении разорванных связей с отечественной и мировой культурой. Оно было, напомню, полуподпольным. Его достижения бесспорны и носят не локальный характер, хотя наш новый академический авангард пытается их теперь оспорить: но это нормальная борьба поколений. Я не настолько уверена в такой же успешности нашего художественного возрождения. Существование без дневного света — все-таки слишком тяжелое испытание, если с него начинается творческая жизнь, если замалчивание застигает не уже сложившегося художника, как было с Ахматовой, ее сверстниками и ближайшим младшим поколением. Многие надежды не сбылись. Например, судьба Леонида Губанова, о котором так хорошо сказал Е. Б. Пастернак: “Он не успел узнать, что такое жизнь художника, и погрузился в наркотическую богему; он писал не стихи, а одно и то же бесформенное стихотворение — много лет в разных видах”. Труда и профессиональной опрятности богема не требует, поэтому и настоящего развития дара там не происходит. А надежды были, по-моему, на редкость большими: теперь не встретишь такого числа одареннейших юных стихотворцев, как было в 60-е и 70-е.

К концу 70-х во “второй литературе” появились и победили настроения типа концептуализма; линия — условно говоря — неоклассики как-то заглохла. Например, бывший “второй Вячеслав” (я имею в виду Вяч. Иванова) Виктор Кривулин оставил превыспренняя и обратился кэстетике низового. Это показательно. Техника абсурдизма (продолжение традиции ОБЭРИУ) разрушала прежде всего советский официоз. Я помню ощущение живой благодарности, которое вызывали у меня освободительные выходки Пригова или Александра Еременко: они освобождали от кошмара, который требовал, чтобы всю его чушь принимали всерьез и надолго. Метафизические же обоснования этой деструктивной деятельности (начатые Ильей Кабаковым и продолженные Приговым) мне никогда не казались убедительными. Песни протеста — вот историческое оправдание этих вещей как принадлежащих русской, а не советской традиции. Хайдеггер и Деррида здесь ни к чему.

Оттого что вселенная проще,

Чем иной полагает мудрец.

Без своего могучего противника этот освободительный жест превращается в гаерство, в эстрадный юмор нового типа.

Но вместе с официозом эта волна деструкции коснулась и некоторых черт собственно русской традиции, поскольку советское искусство — эпигонски и пародийно — но заимствовало кое-что из классики (как это называлось: “взять все лучшее”; многое, увы, таким образом взяли навсегда, похоже, уже не вернешь). Ее гуманистический пафос, скажем, ее тягу к профетизму. Пародию тогда не слишком отличали от образца — и в результате? Приговский Пушкин — кого он хочет упразднить? Миф “Пушкина” в советской рутине — или вообще всякое доверие к Александру Сергеевичу? В следующем поколении — постмодернистском — все стало недвусмысленно. Абсурдистское отталкивание от “генеральной линии” русской культуры приобрело тотальность. Эта “новая линия”, контркультурная, заряжена (как и советская) своего рода воспитательным пафосом: она переучивает своего читателя. Раскрепощает, просвещает. Иначе ведь он не современный, наивный человек, ханжа. С предрассудками. Например, у него есть предрассудок стыда — нетолько перед эксгибиционизмом и фекальными фантазиями (ужас! как вам не стыдно такого стыдиться!), которыми переполнена новейшая изящная словесность, но и перед тем, чтобы повторить поступок одного из сыновей праотца Ноя.

Говоря серьезно, во всем этом я вижу последовательное продолжение советской литературы — не только ее раскованных 20-х годов с их лозунгами типа “Долой стыд!”, но ее постоянного, глубокого, внутреннего импульса, который в официальной классике был прикрыт отрепьями “приличных” форм. Меньшевсего я скучаю по этому камуфляжу — и не понимаю тех, кто всерьез горюет об утрате “ценностей”, якобы общих для русской и советской традиции. Хочется спросить: когда же все-таки были утрачены эти “ценности”? Не с явлением же Виктора Ерофеева? Не тогда ли,когда к власти пришло “единственно верное учение” и экспериментальный Шариков? Но об этом даже скучно спорить, и дело не в казенных “ценностях”.

Отличительная черта советской культуры как советской par excellence для меня — не ее внешняя и фальшивая “традиционность” вместе со всеми “ценностями”. И не ее позитивная мифология: Вожди, Враги, Милицианеры, оптимистическая трагедия. Для меня ее коренное и отличительное свойство — небывалая наглость, бесстыдство. Помните:

Наглей комсомольской ячейки...