Олигарх с Большой Медведицы

У него никогда не было таких воспоминаний – на двоих. Он помнил какие-то вещи, важные и нужные для него одного, и только для него. Иногда в этих, его собственных, воспоминаниях присутствовали другие люди, например, жена или Марина, которая была после жены… Нет, до. До жены. Нет, кажется, все-таки после. Но все они принадлежали ему одному, а эти, новые, принадлежали им с Лизой – обоим.

А помнишь, как мы с тобой в первый раз?.. Сколько лет назад это было? Девятнадцать? Двадцать?.. Помнишь, ты никак не могла расстаться со своими носками? Почему-то они мокрые были, только я забыл почему. А я думал, что тебя побью, когда ты стала отказываться – довела мужика до белой горячки, а потом начала скулить, что не можешь! Ничего я не скулила! Скулила, скулила, еще как!.. Неужели забыла? Про аппендицит, помнишь, чушь несла? И еще про что-то… А как ты с дивана чуть не упал, а как мы в коридоре целовались? Я тогда на дачу первый раз пришла, снег лежал, да, Дима? Зима была, точно? Точно зима. Стрельба какая-то была, помнишь? А я так тебя хотел, я думал, что до дивана этого не доживу, ей-богу. А потом родился Дима-маленький, и я опоздал, помнишь? Я приехал, а ты так орала, что я думал: все, конец. Ничего ты не думал, ты там чуть в обморок не упал, в этом род блоке! Да ладно, никуда я не упал. А помнишь, как ты его держал и все боялся что-нибудь ему сломать?..

Неизвестно, чьи это были воспоминания – его или ее, потому что оба не произнесли ни слова и вспоминали почему-то будущее, их общее светлое и легкое будущее.

Как будто горизонт приоткрылся и позволил им его рассмотреть. Там все было хорошо, так хорошо, как только возможно.

Там были Елисейские Поля в каштановом цвету, и набережная Сены в жемчужно-сером камне, и круглолицый мальчишка на роликовых коньках впереди.

И ветер треплет белый тент французской кофейни, и пахнет бисквитами и табаком, и смешная собака семенит на красном поводке, и кто-то целуется за столиком, и они, проходя мимо, тоже начинают целоваться, потому что это такое счастье, что они друг у друга есть, и у них обоих есть Сена, серый камень набережной, собака на поводке и круглолицый мальчишка!

И они будут друг у друга всегда, ведь им так повезло – они все-таки встретились сто лет назад и больше никогда не расстанутся.

А может, никакие не Поля и не Сена, а подмосковный лесок с ромашками и иван-да-марьей, и пахнет лугом и разогретой землей от близкого поля, и они лежат на одеяле, сцепившись ленивыми пальцами, и она чуть-чуть гладит его ладонь – просто так. Он знает, что она любит его руки и ей нравится гладить его ладонь, внутри, по кругу. Березы шумят высоко-высоко, в выцветшем летнем небе, и муравей ползет по джинсовому колену, но пошевелиться и стряхнуть его лень, кроме того, придется тогда расцепить ленивые пальцы, а это никак невозможно. И дышится легко, и жизнь бесконечна, и любовь бесконечна, и дети играют за елкой, и желтый мяч взлетает до самого неба, и в корзине целый термос крепкого чая и теплые булки, завернутые в льняную салфетку, и о них вкусно и приятно думать. А потом веселый мяч падает ему на живот, и он охает от неожиданности, а она смеется, закрываясь ладошкой от солнца, и дети тоже валятся ему на живот, визжат и хохочут, когда он начинает их щекотать и грозиться, что сейчас же отдаст их на съедение медведям.

И все это и есть жизнь. Собственно, только это и есть жизнь.

Вот какие это были воспоминания.

Кажется, вместе с общим кровообращением они на некоторое время получили еще и общее «мыслеобращение», потому что думали одинаково и об одном и том же. И очень скоро выяснилось, что все-таки ни о чем не думают, и она целует его быстрыми и частыми поцелуями, и на этот раз он закрывает глаза, потому что у него нет сил на нее смотреть и как-то выносить все это.

– Что мне делать? – спросила Лиза Арсеньева, когда на какое-то время наступили некоторое насыщение и покой. – Ну что мне теперь делать?!

– А мне?

– Я не знаю, – призналась она. – Понятия не имею.

– И я не имею.

– Я никому не доверяю.

– Ты уже говорила.

Она села на скользком кожаном диване так, чтобы его видеть – всего целиком. Раньше ей никогда не приходило в голову рассматривать голых мужчин, а теперь захотелось.

– Я стесняюсь, – пробормотал Белоключевский не слишком уверенно, потому что сам хорошенько не знал, стесняется или нет.

Наверное, все-таки нет.

– Ты не понимаешь, – задумчиво сказала Лиза, продолжая рассматривать его, от ступней до длинных ресниц.

– Не понимаю, – согласился он просто так.

Все было ясно и понятно, что же тут непонятного! Доверие оказалось ни при чем. Она может доверять или не доверять своим сотрудникам, друзьям или случайным попутчикам, вроде этого самого Игоря. Только к нему, Дмитрию Белоключевскому, это не имеет ровным счетом никакого отношения.

То есть совсем никакого. Решительно никакого.

Вряд ли она задумывается, доверяет или не доверяет собственным… легким. Или сердцу, к примеру. Или руке. Или ноге.