Олигархический транзит

— Какие могут быть надежды. Вы были правы, когда обещали мне, что в этом рейсе я многое пойму. Весь мир поражён раком. Я много читал про эту болезнь, когда умирал отец. Идет инфильтрация, начинаются метастазы. Одна большая опухоль. С таким организмом уже нечего делать, кроме как травить и травить его химией, не думая о том, что останется. Останется что-то — ладно. Но ведь отдельные органы без целого не живут, разве что в специальных лабораториях? Зачем тогда нужно продлевать агонию…

— Это не нам решать. Мы с тобой говорим, а в это время тысячи и тысячи вокруг нас страдают и умирают. Иногда совсем рядом, самые близкие. И всё равно приходится есть, спать, умываться, чистить зубы… Так надо. После смерти близкого не остаётся ничего, кроме памяти о нём, и чем дольше ты сам проживёшь, тем длиннее будет память. То же и здесь: если чувствуешь, что мир несовершенен, живи как можно дольше, чтобы он становился благодаря твоему сопротивлению хоть немного лучше. Смерть не лечит; поправиться может только живой. Другое дело, если…

— Что — если?

— Если сам плох. Если нет уже сил нести груз собственной вины. Но к тебе это не относится.

Сколько раз впоследствии будет Акимов вспоминать и перебирать по фразам этот разговор! Как будет проклинать свой неловкий язык. И совсем не потому, что развязка именно этого дела позволила наконец ухалинским щупальцам окончательно захватить его и опутать, — это-то как раз он примет покорно, как справедливое возмездие судьбы, несмотря на всю дикость и абсурдность предъявленных обвинений, — нет, снова будет терзать, как и в истории со Светланой, запоздалое прозрение: ведь всё было так очевидно! Хватило бы, кажется, элементарного рефлекса, чтобы предотвратить или хотя бы отдалить несчастье, — просто протянуть руку и удержать, на что бывают способны самые легкомысленные существа, и в чём он, «тормоз по жизни», на свою и окружающих беду, всегда катастрофически запаздывал. Да и говорить надо было совсем о другом. А — о чём? Снова о том, что нет ничего дороже жизни? Что всё пройдёт, надо только потерпеть? Что следует положиться на старших товарищей, более разумных и ответственных, которые видят дальше, лучше владеют ситуацией, оценивают её с разных сторон и потому выжидают, понимая, что поспешными и непродуманными, на одном протесте замешенными действиями можно только умножить несчастье, — как это и на самом деле случилось с Бугаевым, по наивности принявшим налётчиков за представителей закона?.. Если в этом и есть правда, очень уж она мелкая и безнадёжная. Подобные поучения сам Акимов слышал в течение жизни множество раз, а сейчас ему вполне могли бы то же самое сказать «более умудрённые» Тимоша Лихонос или даже Пухло, с точки зрения которых старпом ведёт себя по-мальчишески. Да и Бугаев сразу распознал бы пошлость, он не из тех юнцов, что, морщась, допивают в гальюнах портвейн за старослужащими, только чтобы быть похожими на них, чтобы стать такими же, чтобы не «отстать»…

Ещё через пару дней на буксире пригнали (должно быть, из ближайшей гавани) убогую баржу, какую-то мусоровозку, пришвартовали к правому борту судна. Вызвали на очистку первого трюма от древесного хлама палубную команду: Ругиниса, Сипенко, Жабина, Бугаева. Акимов вызвался было поучаствовать — с ним и разговаривать не стали.

Обедать никого с палубы не привели. Слышно было, что выгрузка идёт: изредка раздавались слабые удары по корпусу судна вздёрнутых краном связок горбыля. Старпом про себя рассчитывал: Ругинис работает на кране, трое внизу (это если придурочный Жабин снова не заартачился и не отказался лезть в трюм— но какие у него теперь, собственно, могут быть отговорки, если он официально показал, что никаких ящиков в помине не было?). Груда беспорядочно вздыбленного горбыля на троих. Тяжёлые доски надо разобрать, уложить рядами, подвести под каждый подъём стропы. До ужина работы хватит. А ещё зачистка, мести и поднимать наверх бадьями отлетевшую кору, щепки, пыль…

— Ты подождала бы уходить-то, скоро наши вернутся, покормишь, — сказал Акимов Свете, закрывавшей вечером после ужина камбуз.

— Я что, в служанки вам нанималась? — огрызнулась та.

Она была на особом положении, приходила только в рабочие часы, общалась с членами команды неохотно и всегда нарочито грубо, свободно покидала столовую — вахтенный открывал ей дверь по первому требованию. Даже выговаривала вахте, когда та мешкала. Все к этому уже притерпелись, кроме, пожалуй, ревнивой Нины Васильевны, не пользовавшейся, в отличие от Светы, никакими привилегиями, да старпома, который переживал такую боль, горечь и пустоту, словно изнутри по нему прошёлся огонь.

Первыми появились, все в древесной трухе, Сипенко и Жабин. Иван Егорович тяжело утирался рукавом. Жабин стащил с себя мокрую рубаху, спросил:

— Пожрать-то нам оставили?

Никто ему не ответил. Через время старпом поинтересовался:

— Где остальные?

— Должны бы прийти, — ответил Сипенко. — Трюм закрыть осталось да кран положить… Да вот они.