Олимп

Часть комнат легко доступны сыну Лаэрта, многие заперты, а некоторые – например, так называемый мостик, показанный ему в первый же день заточения в этом Аиде прямых углов, – охраняются чёрными шипастыми игрушками по кличке роквеки, или солдаты Пояса. Несколько месяцев эти создания помогали защищать Илион и ахейский лагерь от божественного возмездия, и греку доподлинно известно: чести у них нет. Это просто машины, которые используют другие машины, сражаясь против таких же машин. Беда в том, что каждая из них гораздо крупней Одиссея и вдобавок увешана странным оружием, не считая выдвижных лезвий и непробиваемых панцирей, тогда как пленника начисто лишили всего, даже доспехов. Что ж, если больше ничто не поможет, придётся напасть на одного из чёрных вояк, но это крайнее средство. Владеть оружием – мастерство, коему следует учиться и в коем следует упражняться, как и в любом искусстве: эту истину Одиссей, сын Лаэрта, усвоил ещё в раннем детстве. К сожалению, он понятия не имеет, как управляться с этими тяжёлыми, незаострёнными, тупоносыми штуками, даже если вырвать их из чёрных лап роквеков.

Спустившись в помещение, где громко ревут машины и ездят вверх-вниз огромные цилиндры, ахеец беседует с чудищем, похожим на гигантского металлического краба. Что-то подсказывает ему, что тварь слепа, однако (опять-таки если слушать внутренний голос) прекрасно находит дорогу без помощи глаз. Герой встречал на своём веку немало храбрых мужей, утративших зрение, и посещал немало гадателей или оракулов, наделённых взамен даром предвидения.

– Я желаю обратно, воевать под стенами Трои, – заявляет он. – Чудовище, сейчас же верни меня туда.

Краб разражается рокотом. Он изъясняется на языке собеседника – ну, то есть цивилизованных людей, – но так отвратительно, что речь его напоминает яростный грохот прибоя о каменистый берег.

– Впереди… у меня…у нас… долгое странствие… о благородный… Одиссей, достопочтенный сын Лаэрта. Когда оно скончается… порешится… окончится… мы надеемся отвернуть… возвратить тебя… к Пенелопе и Телемаху.

«Да как она посмела, эта одушевлённая груда железа, коснуться имён моей жены и ребёнка своим невидимым языком?» – закипает мужчина. Будь у него хоть самый завалящий меч, хоть самая простая дубина – Одиссей разбил бы ненавистную тварь на кусочки, раскроил бы ей панцирь и вырвал сей поганый орган; голыми руками.

Покинув чудовище, сын Лаэрта идёт на поиски прозрачного 5 пузыря, откуда он мог бы взглянуть на звёзды.

В этот раз они неподвижны. И не мерцают. Покрытые ссадинами ладони героя ложатся на холодное стекло.

– Богиня Афина… пою твою преславную силу и ясные очи, Паллада Афина, необорная, мудрая дева… услышь мой глас.

Бессмертная Тритогения… непорочная защитница града, могучая и грозная в битвах; славная рожденьем из ужасной главы громовержца… облачённая в ратный доспех… Златая! Блистательная! Внемли молитве.

О чудная небожительница… добычелюбивая… потрясающая длиннотенною пикой… сошедшая в мир, словно буря, с божественной маковки эгидоносного родителя Зевса… когда и небеса трепетали, объятые страхом… и колебались, покорные силе Лазурноокой… К тебе взываю.

О дщерь Эгиоха, Третьерожденная, грозная Паллада, отрада наших сердец… воплощённая мудрость, покрытая неувядаемой славой… радуйся! Прошу, исполни моё желание.

Одиссей размыкает веки. Лишь немигающие звёзды да собственное отражение в окне являются его серым глазам.

Третий день полёта.

Сторонний наблюдатель – скажем, некто, наблюдающий за кораблём в очень мощный оптический телескоп с орбитального земного кольца, – увидел бы в «Королеве Мэб» удивительный копейный наконечник, составленный из опутанных решётками сфер, овалов, резервуаров, ярко раскрашенных прямоугольников, многораструбовых реактивных двигателей, соединённых по четыре, и массы чёрных углепластовых шестиугольников, собранных вокруг сердцевины из цилиндрических жилых отсеков, которые, в свой черёд, балансируют на вершине колонны из всё более ослепительных атомных вспышек.

Манмут отправляется в лазарет навестить Хокенберри. Мужчина довольно быстро выздоравливает, отчасти благодаря процессу нейростимуляции заполнившему послеоперационную палату на десять коек запахом грозы. Маленький моравек несёт цветы из обширной оранжереи судна: судя по сведениям, выуженным из банков его памяти, так полагалось ещё перед Рубиконом, в двадцать первом столетии, откуда явился этот человек – или хотя бы его ДНК. На самом же деле при виде букета Хокенберри разражается смехом и признаётся, что никогда ещё не получал на своей памяти подобных знаков внимания. Впрочем, память – вещь ненадёжная, тут же уточняет больной, особенно если она касается прошлой жизни на Земле – его настоящей Земле, планете университетского схолиаста, а не служителя своенравной Музы.

– Это большая удача, что ты квитировался на «Королеву Мэб», – говорит Манмут. – Кому ещё хватило бы анатомических познаний и хирургических навыков, чтобы тебя исцелить?