Олимп, штат Техас

— А кто ты такая, чтобы указывать нам, что можно, а что нельзя? Ты что, чаще моего видишься с Арти, разговариваешь с ней? Ты не понимаешь здешнего расклада, потому что для тебя потерять семью — это так, мелкая неприятность. Это тебе лучше бы помолчать, не нам.

— Моя семья в Чикаго, — отвечает Тея. — Не здесь.

— Вот именно, — подтверждает Юна. — Ты нас не понимаешь, особенно Арти. И что-то я начинаю сомневаться, что собственным дочерям ты способна сопереживать сильнее, чем родителям, братьям и сестрам. Особенно если дочери высказывают мнение, отличное от твоего.

— Знаете, давайте-ка прекратим этот разговор, — произносит Питер. И включает радио, чтобы как-то сгладить молчание.

— Высади меня у дома Арти, — просит Тея; в голосе ее никакого выражения.

— Не надо, лапушка. Поужинай с нами, — просит Питер. — Арти же еще даже домой не вернулась.

— Высади.

До дома Арти они едут в молчании. Глаза Юны закрыты, однако она спрашивает, есть ли у Теи ключ. Робкая попытка извиниться, которую дочь отвергает — выходит из машины и так громко хлопает дверью, что Питера и Юну подбрасывает на сиденье. Питер решает ехать домой проселками — как будто мирные виды способны породить мир в машине. Юна опять неотрывно смотрит в окно.

Наконец примерно в километре от дома она вновь открывает рот:

— Ты хотя бы понимаешь, каково мне было сидеть рядом с тобой там, в церкви? Я прекрасно знаю, что твои мерзости для города далеко не тайна, но мне всегда казалось, что если кого и осуждают, то тебя, не меня. Твои поступки как бизнесмена, твою безнравственность. Зря я надеялась. Сегодня в церкви я почувствовала осуждение. Мол, я — сообщница. Я и сама чувствую себя сообщницей. А тебя это, похоже, совсем не волнует. Ты увернулся и даже не расстроился, как вот увернулся от Вериной тирады перед церковью. Все досталось мне.

— Оно уже в прошлом, Юна. Стоит ли переживать?

— Ничего не в прошлом. Брак Гепа разрушен, как минимум частично — стараниями Марча. Мы понятия не имеем, что будет дальше с Арти и Арло, как они все это переживут. — Юна вздыхает, закрывает глаза рукой. — А я-то все думала: если подождать подольше, в один прекрасный день ты все-таки начнешь мне помогать.

То, что она не добавляет: «а не мешать», — уже хороший знак. Питер тянется к жене, кладет ладонь ей на колено.

— Все совсем плохо, а ты продолжаешь считать: ничего, как-нибудь пересидим, — продолжает Юна. — Неужели ты не понимаешь, что сидеть сложа руки тебе удается лишь потому, что другие руки делают то, что им положено? Как бы мы все жили, если бы вели себя, как ты?

Возможно, жили бы гораздо легче, думает Питер, но ему хватает ума промолчать.

А Юна продолжает:

— Чтобы брак наш не рухнул, мне оставалось лишь действовать в том же духе, плыть по течению, а не выскакивать из потока. Если бы я заставила тебя расплачиваться за последствия твоих действий, если бы ушла от тебя, может, ты бы стал лучше. И если не мне, то твоим детям это бы пошло на пользу.

— Ты прямо повторяешь слова Лавинии. — Питер снимает руку с колена жены. — Что мир был бы куда лучше, будь у меня хоть элементарные понятия о справедливости. Как будто мне в моей жизни не выпало собственной доли бед и обид, как и всякому. Я такой, какой есть, Юна, и не вижу в этом ничего особенно плохого.

Юна хмурится, и ее непроницаемость сталкивает Питера в пучину гнева.

— Ты же умная, соображаешь, что люди не меняются. Никто не меняется, — говорит он.

Ему раньше казалось, что в этом они сходятся. Пригрозив ему уходом, она приставила ружье к его голове и тем самым принудила к верности, однако не сумела его изменить.

— Меняется, — говорит она изумленным голосом, будто опешив от собственной мысли. — Я изменилась.

ГЛАВА ДЕВЯТАЯ

Арло лежит на кровати в хьюстонском мотеле и уныло таращится в потолок. Кондиционер включен на максимум, костюм Арло так и не снял. После разговора с Лаврой он забрал от Марча свою машину, с самим Марчем даже не переговорив, и поехал на восток. После слов шерифа, что обвинение предъявлено не будет, он наконец-то волен вырваться из Олимпа — хотя бы одна ночь свободы. Вот только, лежа на застланной постели — туфли сброшены, ступни гудят, — он никакой свободы не ощущает.

Арло всегда считал, что трезво смотрит на жизнь: способен осмыслять и собственные побуждения, и то, как поступки его отражаются на других. Он ошибался. Что бы ни говорила Лавиния, он знает, что не похож на Питера, но быть другим не значит быть лучше. Он уверен, что Лавра бы с этим согласилась. А теперь согласилась бы и Арти. И он не может поставить ей это в вину.

Из уныния его вырывает звонок Марча. Все происходит стремительно, времени задавать вопросы нет, главное — Арти хочет с ним поговорить. А уж с ее-то помощью Арло обязательно разберется со всеми своими недостатками и внутренними проблемами. Что Арти скажет, то он и сделает, и не отступится, пока их отношения не придут в норму.