Олимпиец

«Просто так обычный человек не может совершать подобные поступки» – вот и все доказательство его вины.

Так что получается, что частная история лишь местами совпадает с общепринятой. Неужели Марк Валерий Корвин так тщеславен, что вознамерился изменить раз и навсегда утвержденные Анналы? Или патриции так привыкли к бессмертию, которое дарует генетическая память, что не могут не думать о посмертной жизни? И он готов создать иллюзию бессмертия в виде этих инфокапсул, мемуаров их рода.

«Если я пишу эту историю, – мысленно вынес вердикт Корвин, – значит, я не верю, что Лаций спасется. Да, я могу погибнуть, но все это помнят Лери и ее сын. Они спасутся, если я их не подведу».

Корвин вынул из кобуры бластер и разбил рукоятью хрупкие инфокапсулы с записями.

* * *

Несмотря на введение чрезвычайного положения, Новый Рим жил обычной жизнью. Быть может, более праздной, чем обычно. Теперь и днем, и ночью улицы были запружены народом, и каждую полночь за Тибром устраивали фейерверки. Со своего балкона посол Колесницы Фаэтона в темноте наблюдал, как Лаций прощается с еще одним ушедшим днем.

Ночи вдруг сделались необыкновенно короткими, город шумел и веселился до третьей стражи, а каждое утро начиналось с включения на полную мощность новостных информканалов. Комментаторы наперебой уверяли, что делается все для ликвидации опасности, и просили сохранять спокойствие. За городом рыли убежища, бурильные автоматы работали непрерывно, то и дело земля содрогалась от взрывов. Со временем всем стало казаться, что ничего страшного не случится.

«Неужели они на что-то надеются?» – дивился граф Гарве, просматривая новостные сводки.

– Вас спрашивает какая-то женщина, господин посол! – сообщил секретарь через комустройство.

– Я никого не принимаю, – отозвался Гарве.

Оказалось, на Лации проживало не так уж мало колесничих, которые теперь были не прочь покинуть планету. И – что самое интересное – все они сохранили гражданство Колесницы Фаэтона. Как им удалось это сделать, посол понятия не имел – ведь Лаций очень строго следил за тем, чтобы на метрополии селились только римские граждане. И вдруг – тысячи колесничих стали требовать эвакуировать их с планеты. В распоряжении Гарве было только два дипломатических звездолета, а на просьбу допустить на планету пассажирский лайнер Колесницы консул Аппий Клавдий вежливо, но твердо отказал.

– Это супруга префекта по особо важным делам Марка Валерия Корвина. Верджиния, – уточнил секретарь.

– Вот как? – Гарве потер пальцами лоб, изображая задумчивость.

На самом деле он был растерян: его разговор с Верджи накануне праздника и затем встреча во дворце консула на Палатине не подразумевали никакого продолжения, посол попросту сделал предупреждение: в завуалированной форме попытался сообщить, что Лацию осталось существовать максимум три месяца. Этот поступок даже по самым снисходительным меркам походил на предательство, но Гарве невыносимо было хранить в себе тайну и просто молчать, наблюдая за агонией мира, который он так нежно (пусть и тайно) любил.

Зачем эта женщина явилась теперь? Неужели не понимает, каков риск? Она ведь самым примитивным образом подставляет его?!

Но попросту отослать ее было бы тем более подозрительно: мало ли действительных и бывших граждан ломится в кабинет посла, умоляя о спасении? Пусть шпионы считают, что Верджи тоже явилась за помощью, что она надеется на прощение.

– Проводи ее в мой кабинет, – буркнул посол в комустройство.

Гарве отключил Галанет, оперся локтями о столешницу роскошного стола из мореного дуба, сплел пальцы в замок. Что сказать этой женщине? Отчитать ее? Или выслушать, а потом сделать вид, что никакого разговора прежде не было?

«А зачем? Зачем мне юлить и бояться? – задал сам себе вопрос Гарве и не нашел ответа. – Чего я страшусь, если все уже решено?»

Верджи вошла. Черная дерзкая челка, облитая объемным лаком, свешивалась на глаза, на губах – лиловая помада. Одета она была изысканно: платье без рукавов в широкую поперечную полоску (черная, фиолетовая, сиреневая, все разной ширины), стянутое широким черным поясом. Два золотых массивных браслета (оба коммики или один фальшивый?), золотой кулон с крупным изумрудом на груди. Золотые босоножки на высоченных каблуках. Она без приглашения уселась в кресло, положила ногу на ногу.

– Я принимаю ваше предложение, посол, – заявила Верджи с таким видом, будто оказывала милость Гарве.

Носок ее золотой туфельки подрагивал. Отличный наряд для каторжанки, ничего не скажешь.

– Какое предложение? – Гарве вздернул брови в фальшивом удивлении.

– О возвращении на Колесницу. Вы обещали отмену смертного приговора, не так ли?

– Но не полное помилование, – напомнил посол.

– Я знаю. Не смерть, так ведь?

– У вас нет детей?

– Нет… есть племянник, – если Верджи и удивилась такому повороту разговора, то постаралась не подать виду.

– Тогда возьмите для него игрушку. Купил и только потом вспомнил, что мне она ни к чему.