Олимпия Клевская

— Да, — продолжал Баньер, — вы сомневаетесь, потому что на ваших глазах я впал во что-то вроде припадка умопомрачения.

— Во что-то вроде? — повторил Шанмеле. — Вы очень добры, но мне кажется, что вы впали в самый настоящий припадок безумия.

— Так вот, здесь вы заблуждаетесь, милейший аббат; то, что вы приняли за припадок, было угрызениями совести.

— Угрызения? У вас? Так раскаиваться, сын мой, можно лишь тогда, когда совершал преступления, а вы вчера за минуту до того сказали мне, что Господь в милости своей позволил вам не обременить своей совести ничем, кроме ошибок.

— Увы, отец мой! — вздохнул Баньер, поднимая глаза к Небу. — Часто человек совершает преступление, сам того не сознавая.

— В таком случае он не виновен.

— Мой дорогой аббат, вы один можете рассеять мои сомнения на сей счет, но в любом случае, преступник я или нет, я хочу, аббат, привести все к благому концу.

— А! В добрый час! — сказал Шанмеле. — Вот об этом стоит поговорить.

— Как бы там ни было, в театр я больше не вернусь.

— В самом деле? — просиял Шанмеле.

— Я более не увижу Олимпию.

— Даете слово?

— Зачем мне видеть ее, — сказал Баньер, — если она меня разлюбила?

— Откуда вы знаете?

— Я ее видел.

— Когда?

— Вчера.

— Во сне?

— Нет, наяву.

— Ну, вот! Опять вас обуревает безумие.

— Да не бойтесь, а если вы думаете, что я брежу, спросите у стражника, не приходила ли сюда вчера женщина, чтобы на меня посмотреть.

— В самом деле, когда я выходил из заведения, туда входила дама.

— В сером платье?

— Да.

— И в розовой накидке?

— Вроде бы так.

— Что? Вы говорите "вроде бы"?

— Разумеется: при виде женщин я потупляю взор.

— Досадно; в противном случае вы бы ее узнали.

— Она была не одна, — не без робости рискнул заметить Шанмеле.

— Да, знаю, она шла об руку с важным вельможей. Так вот, та женщина была Олимпия.

— И ее посещение…

— Это посещение, аббат, сделало меня несчастнейшим из смертных.

— Отчего же?

— Потому что оно мне доказало, что у нее жестокое сердце.

— Так она знала, что вы здесь?

— Нет, не знала, по крайней мере, мне так показалось.

— И она прошла мимо, не заметив вас?

— Напротив, она меня узнала.

— В самом деле? И что же она вам сказала?

— Ничего. Я лишился чувств, а она поспешила скрыться, испугавшись, что может себя скомпрометировать.

Аббат покачал головой.

— Ах! — вздохнул он. — Если все, что вы сказали, правда…

— Чистейшая правда, аббат.

— Очень некрасиво; правы те, кто утверждает, что женщина несет мужчине погибель.

— Значит, вы находите это подлым, не так ли?

— Это мерзко!

— В добрый час!

— Стало быть, вы излечились?

— Вполне.

— Вы меня в том заверяете?

— Я вам клянусь!

— А чем вы мне докажете, что ваш недуг прошел?

— О, господин аббат! Вспомните, как Иисус укорял святого Фому за его неверие.

— Иисус был Иисусом, а вы всего лишь Баньер.

— Увы! — вздохнул несчастный молодой человек. — Я тоже был поднят на мученический крест, и меня увенчали терновым венцом, шипы которого куда как остры.

— Нельзя сравнивать! Что до меня, я был бы счастлив, если бы вы мне доказали, что новые безумства у вас исключены.

— Так посмотрите на меня хорошенько, убедитесь в моем хладнокровии, коснитесь моей руки, положите ладонь мне на грудь: пульс не учащен, биение сердца ровное, все мертво, за исключением раскаяния и веры.

— Что ж, друг мой, — сказал Шанмеле, — вот теперь вы таковы, каким я желал вас видеть. Стало быть, вы ничего более не чувствуете к этой женщине?

— Ровно ничего.

— И никакого стремления к этой злополучной театральной жизни, на путях которой гибнет столько душ?

— Можно сказать, что, для того чтобы принудить меня туда вернуться, потребовался бы приказ короля.

— Превосходно! Чем дальше, тем лучше!

— Я даже могу дать вам еще одно доказательство.

— Какое?

— О, это уж самое веское доказательство.

— Ну же?

Баньер извлек из кармана, из-за подкладки своей одежды, если не из-под собственной кожи такой великолепный перстень, что у Шанмеле вырвался возглас изумления.

Это было то самое кольцо, которое г-н де Майи подарил Олимпии, Баньер продал еврею Якобу, д’Уарак выкупил и подарил Каталонке и которое, наконец, он сам, Баньер, перед тем как покинуть Лион и отправиться в погоню за Олимпией, сорвал с пальца Каталонки, бросив ей в лицо пригоршню золотых.

— Как попала к вам подобная драгоценность, сын мой? — спросил Шанмеле.

— От нее.

— И что же?

— А то, что это талисман, который меня связывал с ней; теперь я с ним расстаюсь.

— Расстаетесь?

— Да; и доказательство в том, что я попрошу вас сохранить его для меня.

— Сохранить для вас этот перстень?

— Разумеется; только храните его у себя на пальце, чтобы он не потерялся.

— Бедный священник не может носить такое кольцо.

— Почему?

— Потому что это украшение стоит больше двухсот пистолей.

— Вы скажете, что это залог.

— Но все же…

— Я вас прошу, мой милый, дорогой аббат, я вас умоляю!

— Хорошо, — вздохнул аббат, — если вы хотите…

И он позволил надеть перстень себе на палец.

— Ну, а теперь, мой любезный аббат, — заявил Баньер, — вы оставите меня одного, чтобы дать мне собраться с мыслями.

— Чего ради?

— Чтобы приготовиться к полной исповеди.

— Вы хотите исповедаться! — вскричал Шанмеле, воодушевляясь.