Олимпия Клевская

В голосе узника, вибрирующем и решительном, ему послышалось что-то странное, чего я не сумею определить, некая угрожающая сухость, мало способствующая душевному успокоению.

Но аббат остался непреклонен.

— Господь пошлет мне силу, — заявил он.

— Вы готовы помочь мне выбраться отсюда? — спросил Баньер. — Хотите вы этого или нет?

— Моя совесть воспрещает мне это, — отвечал Шанмеле.

Баньер подумал с минуту, а потом сказал:

— Хорошо!

Он устроился поудобнее на коленях и произнес наисмиреннейшим тоном:

— Теперь, дорогой аббат, коль скоро вы мне отказываете в свободе, этом бесценном сокровище, которым вы могли бы меня одарить сегодня же вечером, хватило бы лишь одного вашего знака, дайте мне хоть иллюзию, тень, видимость освобождения.

— О, что до этого, — отвечал Шанмеле, — то с удовольствием.

— Что там, за дверью моей камеры? — спросил Баньер.

— Коридор.

— Вот видите, что значит воображение! Мне уже дышится полегче. А дальше, за коридором?

— Охраняемый проход.

— Очень хорошо. А потом что?

— Большая лестница.

— Да, припоминаю. Дальше?

— Маленькая дверь, через которую я из внутренних помещений узилища попадаю к себе домой.

— Домой?

— Да, в мой скромный приют, он в одном из флигелей при входе.

— Флигель не охраняется?

— Отнюдь.

— А выход наружу в нем есть?

— Наружу выходят только окна.

— Зарешеченные?

— Нет.

— Превосходно. Милейший аббат, благодарю вас.

С этими словами, произнесенными с особой выразительностью, Баньер бросился на Шанмеле и затолкал ему в рот весь мякиш его же хлебца.

Затем он закрепил этот ком мякиша во рту аббата посредством платка, затянув его как повязку.

Потом он привязал аббата к решетке камеры полосами ткани, на которые он заблаговременно разодрал свое одеяло.

Затем он стащил с добрейшего аббата его рясу, действуя с ловкостью обезьяны, обдирающей зеленый орех, опустошил его карманы, прежде всего переложив оттуда в свой карман два экю, а Шанмеле сказал:

— Будьте покойны, аббат, я возвращу вам ваши экю, когда приду к вам с просьбой вернуть перстень и оказать мне покровительство.

Потом, поскольку в карманах священника, помимо прочего, нашлись ножницы, он во мгновение ока обрезал свои космы и укоротил бороду.

Затем он накинул рясу, надвинул шляпу и оставил Шанмеле в одиночестве, полуголого и совершенно неузнаваемого.

После этого, ни слова не сказав, нимало не заботясь о чувствах достойного служителя Христова, принужденного выносить такое обхождение, не испустив даже вздоха, он трижды постучал в дверь, которую стражник привычно распахнул перед ним с поклоном, пропуская уходящего аббата.

Баньер круто повернулся к нему спиной, быстрым шагом прошел по коридору, оказался на лестнице, потом проскользнул в маленькую дверь и пропал из виду прежде, чем бедный Шанмеле, по существу не слишком сопротивлявшийся такому повороту событий, успел сделать хоть самую слабую попытку выплюнуть хлебный мякиш, который он до того неторопливо жевал, проявляя тем самым воистину братское попустительство.

На подобную дегустацию кляпа Шанмеле потратил добрых пятнадцать минут; затем, полагая, что, если уж Баньер не убежал за четверть часа, стало быть, он болван и скотина и ему самое место под замком, аббат принялся стонать, трясти решетку и громко стучать ногами о плиты пола.

Коль скоро весь этот шум не произвел ожидаемого эффекта, Шанмеле, ловко извернувшись, высвободил из-под повязки угол рта, чтобы позвать на помощь.

Прибежавшие на крик нашли доброго пастыря стреноженным, как теленок, и перекормленным, как голубь.

Он объяснил, какое насилие учинил над ним сумасшедший, и заключил, что, возможно, тот, кто сумел составить и привести в исполнение столь дерзкий план, был не так уж слаб разумом.

В первые минуты начальник и караульные потеряли голову от изумления.

Они всплескивали руками и воздевали их к Небесам.

Их следующим побуждением было кинуться в погоню за Баньером.

Но вскоре выяснилось, что с двумя экю, позаимствованными им у достойного аббата, беглец в двадцати шагах от заведения нанял фиакр, который, едва мнимый священнослужитель сел в него, в то же мгновение помчался по дороге.

Начальник приказал седлать коней, и возле заставы фиакр настигли.

Он был пуст.

Баньер, сообразив, что за ним снарядят погоню, сошел на полдороге.

Затем он тотчас переплыл через реку на лодке.

Проследили за лодкой.

На другом берегу он вновь нанял фиакр.

Теперь его больше никто не преследовал.

Весь дом умалишенных гудел до утра, и аббату пришлось сто с лишним раз пересказывать историю этого удивительного бегства, поскольку каждый выспрашивал все новые подробности, так что он мог бы сказать, подобно Энею:

Et quorum pars magna fui.[50]

На следующий день в полдень карета чрезвычайно роскошного вида въехала во двор Шарантона.

Из нее вышла женщина, на сей раз одна: это снова была Олимпия.

Не столько шагом, сколько бегом она устремилась к кабинету начальника, к которому ранее посылала просьбу принять ее.