Олимпия Клевская

— Мадемуазель, вас обременили слишком деликатной и сложной комиссией, чтобы за нее не полагалось достойное вознаграждение. Ступайте же, прошу вас, за ним, не теряя ни минуты. Ступайте!

— Как это? — изумилась парикмахерша.

— Полагаю, вы еще не поняли?

— Не поняла чего?

— Повторяю, мадемуазель: покиньте этот дом, и чтобы духу вашего здесь больше не было.

— Но, сударыня, — чуть слышно прошептала незадачливая посланница, — господин не спрятался здесь, господин изволил уйти.

— Ну, конечно, вам трудно понять, как можно отвергнуть сто двадцать тысяч ливров, аккуратно выплачиваемых каждые три месяца, — печально вздохнула Олимпия. — За кого же вы меня принимаете?

— Но, сударыня, судя по тому, что я слышала от мадемуазель Клер, вы не отвергали щедрот господина де Майи?

— Не отвергала то, что я просила у него, мадемуазель, а я много просила у господина де Майи, потому что очень любила его. И теперь от многого отказываюсь ради господина де Баньера, поскольку очень люблю господина де Баньера. Этим все сказано, мадемуазель, и прошу вас, оставьте этот дом.

Побледнев от гнева, парикмахерша пыталась было защититься, но актриса оборвала ее:

— Бесполезно: мне и так все понятно. Более всего вы опасаетесь сейчас потерять обещанные вам комиссионные. А значит, я обязана вам их как-то возместить. Возьмите эти десять луидоров и… прощайте.

Парикмахерша уже протянула руку за деньгами, но ярость внезапно возобладала над алчностью, и она прошипела:

— Сколько добродетели в женщине, которая только год назад ударилась в бега с мужчиной, хотя знала его не более часа!

— Да, понимаю, — кивнула Олимпия. — Разочарование ваше, моя дорогая, объяснимо: вам предлагали раз в двадцать больше, чем я. Но возьмите все же то, что есть, и после моего отказа предложите свои услуги Каталонке. Там они принесут вам больше денег при меньших усилиях.

Глаза парикмахерши внезапно вспыхнули:

— Ах, так? Выгоняешь? Ну, что ж, ты подала мне хорошую мысль, я твоим советом воспользуюсь!

И, швырнув десять луидоров на ковер будуара, она бегом бросилась к Каталонке, жившей недалеко от театра.

С ее уходом Олимпия почувствовала себя вполне счастливой, как человек, сделавший доброе дело и не раскаивающийся в своем поступке.

XXV НА ЧТО ГОДЯТСЯ ПАРИКМАХЕРШИ

Каталонка, к которой Олимпия послала свою парикмахершу, не питала к мадемуазель де Клев особо теплых чувств.

Редко бывает, чтобы женщина, положившая глаз на любовника другой женщины, не начала изрядно ее ненавидеть, если любовника удается переманить, и ненавидеть смертельно, если любовник этому не поддается.

Впрочем, она может перенести часть своей ненависти и на сохранившего верность возлюбленного.

Вот мы и посмотрим сейчас, как Каталонка истолковала чувства мадемуазель де Клев.

Затем мы безо всяких прикрас сообщим читателю, каковы были соображения Каталонки на сей счет.

— Держу пари, — заявила она, — я догадалась, что с тобой сейчас стряслось.

Каталонка, подобно винам Испании всех времен и театральным чаровницам той поры, была со всеми на "ты".

— Вы догадались? — воскликнула парикмахерша.

— Да.

— И о чем же вы догадались?

— Олимпия тебя выставила за дверь, разве не так, черт возьми?

— И как вы об этом догадались? — вопросила изумленная парикмахерша.

— Задача несложная. Утром у тебя побывал аббат д’Уарак, а он без ума от Олимпии. Если он явился к тебе, то не ради твоей персоны, ведь так? Значит — ради нее. И потому, был он у тебя только затем, чтобы дать тебе денег… а-а, ты вздыхаешь… понятно: не дать, а только пообещать. И посему уже сегодня ты попыталась ненароком передать его любовное признание красотке Олимпии; ну а теперь, поскольку ты вся красная и поскольку ты у меня, а не у нее в доме, понятно: проделка твоя не удалась.

— Да мыслимое ли это дело! — всплеснула руками гостья, без приглашения усаживаясь перед Каталонкой, впрочем не имевшей ничего против.

— И какой же она привела довод для своего отказа? — поинтересовалась актриса.

— Совершенно невероятный.

— Да какой же, наконец?

— Она сказала, что любит господина де Баньера, этого голодранца.

— Что ты, Агата, он красивый мальчик!

— Разумеется.

— А сейчас ты скажешь, что можно прекрасно любить господина де Баньера и притом…

— Да, черт его раздери, разве одно другому помеха?

— Мадемуазель Агата, — рассмеялась Каталонка, — у вас такие слабые представления о морали, словно вы какая-нибудь герцогиня, берегитесь!

— Да будет вам известно, что мне эта ее добродетель обошлась в две тысячи ливров… даже более того — в сотню луидоров!

— Что тут поделаешь, любезнейшая? Придется доказать, что у тебя широкая душа. Что деньги для тебя — прах. И отнестись к потере луидоров философски.

— Это теряя сто луидоров, которые уже просились в руки? — вскричала Агата, выкатив распаленные мыслью о наживе и остекленевшие от ярости глаза. — О, ни за что! Никогда!

— И все же сомневаюсь, что тебе удастся принудить Олимпию без ума влюбиться в аббата, особенно если он ее вовсе не прельщает.

Агата отвечала на это глубоким вздохом, настолько полным ярости, что он мог бы сойти за легкое рычание.