Олимпио, или Жизнь Виктора Гюго

Франсуа-Виктор остался в Париже – его удерживало там страстное увлечение Анаис Льевен, хорошенькой актрисой из театра «Варьете». В этом романе разоряться пришлось не любовнику, а любовнице, так как у него денег не было. Родители его тревожились. Жанен писал им, что Франсуа-Виктор компрометирует великое имя. Дюма-сын распекал молодого человека: «Влюбленная куртизанка, где это видано? Только в романтических драмах!» Недурное замечание в устах автора «Дамы с камелиями». Госпожа Гюго помчалась в Париж, чтобы вырвать сына из объятий блудной девы. Ее приезд был праздником для друзей. Но Жанен писал Шарлю Лакретелю: «Мне показалось, что госпожа Гюго чересчур мужественна, чересчур спокойна, в ее веселости чувствовалась некоторая бравада…» Прекрасная Анаис преследовала своего любовника и на Джерси; Виктору Гюго пришлось вступить с ней в переговоры и откупиться от нее, для того чтобы она уехала. К счастью, он умел говорить с женщинами. Он изобразил жизнь изгнанников в самых мрачных красках и так напугал красавицу, что она отбыла в Варшаву. Франсуа-Виктор поплакал о ней, потом утешился и принялся, как все обитатели «Марин-Террас», писать. Темой он избрал «Историю острова Джерси». Этот дом был настоящей фабрикой по изготовлению книг.

Что касается бедняжки Жюльетты, то от соседства «святого семейства» она стала еще несчастнее. Она видела из окна своего поэта, но он запретил ей заговаривать с ним, когда он идет с женой. Да она и не посмела бы рта раскрыть, ее удерживал «непобедимый стыд». Но как она страдала, когда госпожа Гюго шла на прогулку под руку с мужем, и какой роскошью казалось ей тогда красивое шелковое платье Адели по сравнению с «нищенскими отрепьями» самой Жюльетты. Она страдала. Остров Джерси нравился бретонке, вновь перед ее глазами было море, как в детстве, только ей хотелось не быть всегда одной, не искать утешения лишь в писулечках. «Вместо того чтобы позировать без конца для дагеротипов, вы бы лучше повели меня куда-нибудь прогуляться, ведь вы могли бы это сделать…» – писала она Виктору Гюго. Она ревновала поэта к изгнанникам, которым он отдавал много времени: «Ну, что это выдумали ваши ужасные демагоги устроить собрание в такую прекрасную погоду?..» Зачем сидеть взаперти в душной комнате, когда солнце перемигивается с весной? Да еще с кем сидеть – с существами «бородатыми, крючковатыми, волосатыми, лохматыми, горбатыми и туповатыми»? Но Гюго считал своим долгом бережно обращаться с изгнанниками: ведь они были его братья, а иные – его учителя, жилось им тяжело, да еще между ними не было согласия: одни стали изгнанниками в 1848 году, а другие – в 1852 году; они презирали друг друга, и среди них был грозный Пьер Леру, нераскаявшийся крикун и пророк, мнимый гений, который долго отравлял жизнь Жорж Санд; Гюго называл его «филу-соф»[162], а Сент-Бёв говорил о нем: «Я познакомился с Леру, когда он был человеком выдающимся, но с тех пор он очень испортился. Я потерял его из виду, вернее, мы порвали отношения. Он стал богом, а я – библиотекарем. Наши пути разошлись…»

Гюго всячески старался поддерживать единство между изгнанниками. Он произносил речи на похоронах, оказывал помощь нуждавшимся, организовал кассу взаимной помощи. Второго декабря 1852 года французское правительство разрешило возвратиться на родину тем, кто «ничего не предпринимал против избранника страны», и обещало не подвергать их репрессиям. Кое-кто не выдержал, вернулся. «Они уезжают, – говорил Гюго, – уезжают, подписав заявление, что их совратили с пути истинного коварными советами. Я их прощаю и жалею их». Жорж Санд уговаривала своего друга, издателя Этцеля, вернуться: «Со стороны тех, кто считает унизительным для себя малейшие хлопоты о возвращении, будет большой заслугой проглотить эту обиду из любви к семье или во имя личного своего долга…» Но все семейство Гюго осталось непоколебимым. Шарль Гюго тайком ездил в Кан купить материалы для фотографирования, а к нему там тотчас явился полицейский комиссар и перерыл весь его багаж. Даже на Джерси и даже среди изгнанников были агенты «господина Бонапарта». Шпионы кишат при всяком расколе.

Шли месяцы, поэт писал стихи для «Нового Возмездия», члены его семьи музицировали, писали, томились тоской. Во Франции новый режим начинался в атмосфере роскоши и веселья. Гюго по-прежнему не сомневался в исходе: