Олимпио, или Жизнь Виктора Гюго

Взглянув на небеса в лорнет,
Сказал Гюго, святая простота:
«О Господи! Есть хвост у всех комет,
А на „Бургграфов“ нет хвоста…»

Провал пьесы, хотя и не заслуженный, становился все более очевидным. «Какова трилогия „Бургграфы“? Тройная скука, — писал Генрих Гейне, деревянные фигуры… Унылая кукольная комедия… Холодная страсть…» В апреле Париж устроил овацию на представлении «Лукреции» Понсара, потому что этот провинциальный неоклассик выступил как антипод Гюго. Бальзак негодовал: «Я смотрел „Лукрецию“! Какая мистификация преподнесена парижанам… Нет ничего более ребяческого, более ничтожного, это самая примитивная, школьная трагедия. Через пять лет все забудут Понсара. Поистине, Бог сурово покарал Гюго за его глупые выходки, послав ему в соперники Понсара…» Внешне Гюго казался спокойным, но такая ненависть, расплата за прежние успехи, потрясла его. После тридцать третьего представления «Бургграфы» были сняты с репертуара, и Гюго прекратил писать для сцены. День 7 марта 1843 года стал «Ватерлоо романтической драмы».

* * *

Несмотря на возражения госпожи Гюго, Жюльетта Друэ следующим летом воспользовалась «своим ежегодным жалким, маленьким счастьем». В этом году они с Гюго предприняли путешествие по юго-западу Франции и по Испании, которое должно было возродить в памяти поэта детские годы и отвлечь его от той глубокой печали, в которую он был погружен в Париже с февраля месяца. Леопольдина, находившаяся на третьем месяце беременности, все время беспричинно волновалась и настаивала на том, чтобы ее отец никуда не уезжал. Во вторник 9 июля он приехал в Нормандию, чтобы попрощаться с дочерью, а потом написал ей:

«Если бы ты знала, дорогая моя, каким ребенком я становлюсь, когда думаю о тебе. На глазах у меня слезы, мне хочется всегда быть с тобой… День, проведенный в Гавре, был для меня светлым лучом, я никогда его не забуду…»

Тем не менее путешествие увлекло его воображение. Байонна оставалась в его памяти необычайно привлекательным уголком земли. И там жила та, что «оставила в его сердце наиболее ранний след». Но он не мог узнать дома, где когда-то сквозь кружевную косынку он созерцал сверкающую белизной грудь. Что сталось с юной Пепитой? Вышла ли она замуж, вдова ли она, быть может, умерла? Быть может, он встретит ее, но не узнает. Дымка в небе безбрежном. Однако первая же телега, которую тянули испанские быки, и отчаянный визг ее колес внезапно вызвали в нем острое ощущение счастья. Вдруг возродились дорогие воспоминания детства. «Мне показалось, что между прошлым и настоящим не было никакого промежутка. Это было вчера. О, счастливое время! Сладостные и лучезарные годы, когда я был ребенком, когда не отягощал меня жизненный опыт, когда возле меня была любимая мать. Испугавшись скрипа огромных колес, путешественники, окружавшие меня, затыкали себе уши, я же был преисполнен восторга…»

Ирун разочаровал его, теперь город походил на Батиньоль. «Где же прошлое? Куда исчез дух поэзии?» Фонтарабия оставила в нем светлое воспоминание. На фоне голубого залива когда-то предстало перед его глазами селение с золотыми крышами и остроконечной колокольней. Теперь же на плато, он обнаружил просто-напросто хорошенький, маленький городок. Ландшафты, как и он сам, несколько потускнели. Но, как и в былые годы, Испания поразила его воображение своей дикой природой, гибкими и стройными женщинами, яркостью речи. «Это страна поэтов и контрабандистов». В Пасахесе, селении, расположенном близ Сан-Себастьяна в провинции Гипускоа, он обнаружил замечательный, чарующий уголок: высокие дома, окрашенные в белый и ярко-желтый цвет, на балконах развевающиеся яркие полотнища красной, желтой, голубой материи, на берегу залива — черноокие красавицы лодочницы с великолепными волосами.

Он доехал до Памплоны, затем возвратился через Пиренеи по маршруту Ош, Ажен, Периге, Ангулем. На острове Олерон, 8 сентября, Жюльетта была поражена скорбным видом Виктора Гюго. Остров являл собою печальное зрелище. «Ни одного паруса. Ни одной птицы. На горизонте появилась огромная круглая луна, которая сквозь густой туман казалась красноватым, лишенным позолоты отблеском луны. Тоска леденила мне душу. В тот вечер все было каким-то мрачным, зловещим. Сам остров казался мне огромным гробом, лежавшим на море, а эта луна — светильником, озарявшим его».