Олива Денаро

– Двенадцатый зал, – говорит Кало и шагает вперёд, показывая дорогу. У дверей увлечённо болтают две женщины. Одна – в мужском пиджаке и брюках, при виде меня её полные, чувственные губы расходятся, обнажая зубы. У другой волосы собраны в конский хвост, глаза едва заметно подведены карандашом.

– А тебе идёт, – говорю я Фортунате. Та, улыбнувшись, проводит рукой по виску: поправляет выбившуюся прядь.

– Адвокат уже там, – торопит Маддалена. – Пойдёмте.

Мы с отцом входим в зал под руку, словно в церковь: два ряда деревянных скамеек по сторонам, распятие в глубине. Когда мужчина в чёрной тоге занимает место на возвышении, все встают.

Сабелла, пожав мне руку, достаёт из чёрного портфеля папку с документами. Он выглядит усталым, будто тоже до утра мучился бессонницей. Я же, напротив, внезапно ощущаю прилив сил: дыхание успокаивается, руки перестают потеть, глаза больше не смотрят в пол. Рядом отец, Кало, Лилиана, Маддалена, но я здесь не ради них, а ради самой себя. На другой стороне – защита: трое в тёмных костюмах и один, в центре, в белом, с набриолиненными волосами, хотя на сей раз без веточки жасмина за правым ухом. И впрямь красавчик: правы были мои одноклассницы. Скоро год, а он ни капли не изменился. Я давно ушла вперёд, а он всё топчется на месте. Вот почему нашим путям больше не суждено пересечься.

При виде меня дерзкая улыбка сползает с его лица, он пялится на меня в упор, но этому давящему взгляду уже не под силу сделать меня ни красавицей, ни невидимкой. Отныне и до скончания веков ничто не сможет причинить мне боль, ведь всё, что для меня было важно: носиться взапуски, стуча деревянными сандалиями, придумывать имена облакам, спрягать в уме латинские глаголы, срисовывать углём портреты кинозвёзд, гадать на ромашке о любви – я утратила, и утратила навсегда.

Часть четвёртая

1981

65.

Как бы ты ни хотел уехать из родного города, он навсегда с тобой. Сажать деревья – одно, взращивать сад – совсем другое. Собраться можно в один миг, а возвращаться потом приходится очень долго.

Дорога вьётся вдоль самого моря, что всегда вызывало у меня страх, но твой брат любит погонять, как будто, успей мы первыми, нам вручат приз, понимаешь? И жена его нисколько не ворчит, не то что твоя мать: уж та никогда за словом в карман не лезла.

– Нравится тебе новая машина, па? – спросил меня перед выездом Козимино. Я покивал немного, чтобы сделать ему приятное. – Может, повести хочешь? – и даже дверцу открыл.

– Пожалуй, нет, – отвечаю, а он сразу за руль сел и, почитай, за всю дорогу ни разу из левого ряда не выехал. Я ему: – Ретивый осёл долго не живёт, – а он и не слышит: только на жену взглянул да закурил сигарету – считая эту, их от Раписарды уже добрых полсотни набралось.

Амалия-то всё за ручку под крышей цепляется, будто в автобусе едет, и знай себе улыбается сидящей между нами Лие. «Какой ты красавицей растёшь», – говорит она внучке, отводя чёлку с глаз. А Лия головой мотает, и волосы снова ей на лицо падают. Амалия вздохнув, подносит ко лбу платок, утирает пот: ей тоже нелегко возвращаться. Мы пересадили себя, как пересаживают обломанные ветки, я даже огород разбил из тех черенков, что срезал на старом месте. Свежие побеги прижились быстро, но человеку ведь одних воды и тепла мало. Как считаешь, могут новые корни зарыться так же глубоко, что и старые? Кто на земле живёт, о своём до конца жизни горюет, даже если оно к тому времени чужим становится.

После твоего процесса в городе мнения надвое разделились: правильно ты поступила, нет ли. Стоило на улицу выйти, тут же за спиной шепоток поднимался. А ты – ты молчала. Проснувшись поутру, садилась за уроки, спать вечером ложилась, повторив, что выучила. Лилиана придёт, запрёшься с ней и молчок: муха пролетит – и то слышно. Дичилась всех – как после скарлатины, помнишь? Тебе девять было, ты за ночь красной сыпью с булавочную головку покрылась, мы ещё супчик носили, чтобы ты проглотить могла, и свежей рикотты от Шибетты, прямо в комнату, чтобы Козимино не заразить: он же у нас хилый. Жар у тебя был, всё тело чесалось, и мать тогда чудотворному образу Мадонны обет дала, что, ежели ты поправишься, каждый день к заутрене ходить станет. А через три недели ты встала, и ни единого пятнышка: кожа да кости, конечно, чёрные круги под глазами, но держалась прямо. Все дети, опасаясь заразы, по домам сидели, ты одна гулять пошла.

Вот и после суда у тебя такое же лицо было. Шла молча, ни слова не говоря, а кто подходил, не давала себя коснуться, будто заразить не хотела. Как у них у всех лица-то вытянулись! Почём им было знать, что под овечьей шкурой лев таится? Ты отвечала твёрдо, ясно, будто на уроке. Нет, синьор, мы ни о чём не сговаривались. Нет, синьор, помолвки не было. Нет, синьор, я не принимала его ухаживаний. Нет, синьор, я не хочу за него замуж. А судья всё поверить не мог, что ты этот брак и в грош не ставишь.