Олива Денаро

Мой дом теперь на берегу моря, что тебе, должно быть, не понравится, но ты всё равно его одобришь: ты ведь всегда предоставлял мне полную свободу поступать по-своему – и сомневаться потом, не совершила ли ошибки. Участка рядом нет, этого, конечно, не проглядишь, но, с другой стороны, от щепотки соли у тебя после стольких лет возни с землёй разве что аппетит разыграется. Оставив набережную слева, я начинаю взбираться к историческому центру. Вскоре потихоньку дают о себе знать ноги: ещё никогда подъём не казался мне таким долгим. Rosa, rosae, rosae, повторяла я про себя в детстве, поднимаясь от моря к дому, чтобы не чувствовать усталости, поскольку тогда ещё верила, что красивые слова способны одолеть любую несправедливость, любую боль... Сейчас бы мне те годы, скинула бы сандалии да пошлёпала босиком по шершавой, щекочущей пятки мостовой. Но время летит быстро, и далеко не всегда впустую: теперь между мной и той растрёпанной босоногой девчонкой такая пропасть, что, повстречайся мы сегодня, я бы даже поболтать с ней не смогла – как, наверное, и с собственной дочерью. В общем, вместо латыни я напеваю про себя засевшую в голове песенку: «Таких, как наша Донателла, не ищи на земле, она, как яркая комета, парит в вышине...» Перегибаюсь через парапет, бросаю напоследок взгляд на белые волны и окончательно углубляюсь в недра старого города, постукивая в такт музыке по тротуару каблуками бирюзовых сандалий. Их я купила весной, семь лет назад, когда была с Маддаленой в Сорренто.

Приехав в Неаполь по Чиркумвезувиане^[27], мы отправились блуждать узкими улочками, благоухающими лимонами и жасмином, и Маддалене вздумалось задержаться у лавки башмачника, стены которой были увешаны обрезками дублёной кожи самых разных форм и цветов.

«Как тебе эти, бирюзовые?» – спросила она, ткнув в модель с ремешками, перекрещёнными на щиколотке.

«Слишком кричащие, скорее уж Лилиане подойдут, чем мне», – ответила я, уже собираясь двинуться дальше.

«А что, мысль неплохая: возьмём их, пожалуй, да отправим в Рим. Кстати, когда мы с ней в последний раз говорили, твою подругу очень заботил исход референдума о разводе...»

«Сочувствую ей, – перебила я, – но заботы у каждого свои. И потом, нужны ей наши сандалии... У неё ведь и так есть всё, что душе угодно: вон, даже в парламент прошла вместе с Нильде Йотти, как ещё девчонкой мечтала».

«Ты это сейчас к чему? – с Маддалениного лица вмиг слетела улыбка. – Тебе вообще-то тоже грех жаловаться: получила свидетельство, работаешь учительницей, самостоятельна, независима... Справедливости, правда, не добилась, так ведь справедливость – это дело другое, она ни от тебя, ни от меня не зависит. Но, видишь ли, пока нет в мире справедливости, и свободы настоящей не будет. Лилиана борется за права всех женщин...»

«Ах, всех женщин! И почему, спрашивается, женщинам, чтобы на них хотя бы обратили внимание, непременно нужно заявлять о себе во множественном числе? Мужчина может чего-то стоить и в одиночку, достаточно имени и фамилии. Нам же приходится собираться толпой, словно мы какой-то отдельный вид! А я, представь себе, Маддалена, не хочу быть солдатом какой-то там армии, и ни под каким флагом выступать не хочу: все эти ассоциации, партии, группы активистов меня вот нисколечко не интересуют. Я не такая, как вы с Лилианой, меня в политику не тянет! И то, что случилось, когда мне было всего шестнадцать, я оплакиваю в одиночку. То, что сделал со мной Патерно...»

Так я впервые упомянула его имя. Позволить этим трём слогам сорваться с языка значило облечь призрак в плоть, придать узнаваемые черты. Ветер вдруг стих, а вся мощь солнца будто обрушилась в одну точку – на мою шею. Я пошатнулась, словно разом лишившись хребта: пришлось даже прислониться к стене, но и она меня не удержала. Я медленно сползла вниз, очутившись на тротуаре, где и осталась сидеть, скрестив ноги, как индеец на привале, и наслаждаясь спокойной прохладой камня.

«Объясни, Маддалена, почему нам всё даётся таким трудом? – чтобы не брызнули слёзы, я даже зажмурилась. – Почему достаётся только через борьбу, петиции, демонстрации? Почему для этого приходится сжигать лифчики, выставлять напоказ трусы, валяться в ногах, умоляя поверить, ограничивать длину юбки, цвет помады, ширину улыбки, остроту желаний? Разве я виновата, что родилась девочкой?»

Маддалена, тяжело опустившись рядом, на пару минут застыла.

«Я тут, представляешь, на дочкиной свадьбе побывала, – сказала наконец она. Глаза распахнулись сами собой, я даже подумать ничего не успела. – На прошлой неделе. Она меня с мужем познакомила, со всеми родственниками. Так и сказала: это, мол, моя мать. И знаешь, что они ответили? – я покачала головой. – Глаза выпучили и наперебой: что, ещё одна?»

«А мне даже не заикнулась...» – обиделась я.

«Понимаешь, я ведь как-то раз, много лет назад, но уже после твоего процесса, набралась смелости перехватить её на выходе из университета и поговорить».

«И как она отреагировала?»