Ома Дзидай (СИ)

Мне всегда казалось, что я умру или от старости, или в бою. С честью, как истинный самурай. Однако жизнь припасла для меня самую жестокую, желчную шутку – сэппуку. Отмывание себя от позора и искупление вины через самоубийство.

Уход не славным воином, сложившим голову ради страны, а смутьяном, грозившимся повалить столпы, на которых держится Мэйнан.

Смешно и грустно… Но это – явь.

Самураи бросили меня почти у самого кинжала. Тело рухнуло на холодный камень плашмя. Кожу содрало до крови. Пальцы, лишённые ногтей, соприкоснулись при падении с поверхностью. Дыхание сбилось. Жилы надулись. Красные капли потекли на живот. Но я стерпел и спокойно поднялся на колени, готовясь.

Моё сэппуку разительно отличалось от установленных правил. Оно и понятно: если Коногава угодно переступать через них, они так и делали.

Передо мной должен был лежать веер, которым бы я провёл по животу в знак чистоты помыслов перед людьми и богами. Затем кайсякунин[3] за спиной срубил бы голову мечом. Так моя честь восстановилась бы.

Но Дзунпей хотел, чтобы я помучился. Не для показа стойкости, но чтобы испытать самую жуткую среди телесных болей во всей красочности и полноте.

Взгляд охватил видимую часть Омы, построенной на шести холмах.

Со стороны моря к городу полз нежданный туман. Одинокая гора – Аояма[4] – вершиной разрезала днища туч. Небо не сдерживало слёз. Его капли разбивались об крышу. Печальный день под стать событиям.

– Я готов умереть.

Тэнно с Дзунпеем тоже повели себя немногословно. Речи они припасли на потом.

– Тогда мы можем начинать, – заключил сёгун. – Но прежде всего… Горо, не мог бы ты послужить в качестве кайсякунина?

Услышанное неслабо встряхнуло меня. Ошеломлённый просьбой, Нагиса с опаской поглядел на Дзунпея, потом – на меня, умоляюще.

– Зачем? – спросил он озадаченно.

– Урагами Хидео – предатель. Он заслуживает страданий ради искупления. Но он не зашёл дальше помыслов. Надлежит проявить милость.

Я вздохнул, прочитав его окончательно. Сёгун хотел лишний раз напугать даймё. Напомнить, в чьих руках держится власть. Запятнать именно руки Коногава, негласно объявляя войну Урагами. С другой стороны, он создавал видимость справедливости – в жестокости строго ограниченной.

Мне было всё равно. Лишь бы Рю воздал ему по заслугам.

А тогда я беспокоился только из-за Нагисы. Сын должен был спасти отца от предсмертных судорог и сопутствующего безумия через убийство. Ради общего блага.

Жестокое стечение обстоятельств. И все мы жертвы таковых.

Я просил перед каждым Урагами прощения, что повёл себя неосторожно, так и не дождавшись прибытия Рю в столицу. Мне думалось, я подвёл их всех.

– Будет сделано, – спокойно пообещал мой сын, подавив ненависть в сердце.

Нагиса прошёл ко мне. Наши взгляды встретились. Я увидел в его глазах смятение вперемешку с сожалением.

Все смотрели на нас. И если он мог дать мне безмолвный знак, я – нет, поэтому встретил его сдержанно.

Коногава Горо остановился сзади и стал ждать.

Мои руки потянулись к кинжалу…

***

Дыхание участилось. Внутренний жар выдавливал пот при окружающей прохладе. Душа предчувствовала освобождение от плоти.

Из деревянных ножен показалось вычищенное до блеска лезвие. Я осторожно отложил их подальше. Обхватил кинжал обеими руками, занеся над грудью.

Уподобив свои лица камню, народ ждал. Шиноби подоставали сюрикэны[5], опасаясь, как бы я ни набросился на Горо с оружием в вероятном порыве безумия.

Глотка оставалась сухой. Я прошептал безмолвно:

– Пусть моя жертва не будет напрасна.

Жажда жизни сковывала руки, уберегая от роковой ошибки.

Я отключил голову и метнул руки на себя. Шелестя, клинок легко вошёл под грудную клетку.

На смену постоянной туповатой боли пришла новая, всепожирающая. Через брешь сталь упёрлась в кишечник и плотно осела внутри. Из разрыва выступила новая кровь, марая рукоять и пальцы.

Меня покосило. Давление сжало виски. Веки поползли за глаза, а те бешено забегали вкруговую, полуслепые.

Я был готов закричать, но стиснул зубы, зашипел, захрипел, глухо зарычал, не показывая, насколько мучительно переживать всё это. Я сохранял облик даймё, как мог.

Последние силы покидали изувеченное тело, но я собрал их воедино, чтобы обхватить рукоять сверху одной ладонью, а второй – рывком надавить на первую.

«Ты уже мёртв», – сказал я про себя, повторил ещё несколько раз.

Сознание содрогалось от вопиющего хохота. Разум оставил меня.

Из продолговатой раны, проходившей через пуп, хлынул целый красный поток. Капли растекались кляксами, собирались в лужицы, которые стекали в стоки.

Кружащаяся в чреве боль расползлась до позвонков – и выше, к легким. Для души открылся путь к новой жизни. Тело гибло и клонилось вперёд.

Затаив дыхание, я закинул голову назад. Глаза упали к нижним векам. Взгляд упёрся вдаль поверх голов собравшихся.

Мне явилось послание от самой вселенной, принятый за прощальный добрый знак судьбы. Тучи над Аоямой выкрасило в грязно-жёлтый цвет. Они расступились, пуская на равнину необычайно золотистые лучи солнца.