Омская зима

КОСТРЫ

Ты помнишь,
я жарко любила костры!
Сейчас рассказать я сумею едва ли,
Чем были костры
для меня — до поры,
чем были они
и какие миры
несли и собою олицетворяли.

Да разве я знала,
что время творит,
пока безоглядно живу и ликую!
Что выветрит силы,
костры усмирит,
но долгую память
внедрит,
да такую,
что нежно и туго душой затоскую.

Неверно толкуют,
что грешной душе
не терпится выплыть
из душного тела
на грани последней,
где телу уже
до вечной души не останется дела.

Напротив!
Заметь:
зачастую они
в разладе
задолго до смертного ложа, —
зачем-то душа остается моложе, —
оно же сравняет их
и породнит.

…Но тужит душа.
По весне — и вдвойне:
с покоем не может,
не хочет смириться,
и знать не желает,
как дышится мне,
и как там худеет
сердечная мышца.

А в памяти бьются костры…
Не для них ли
я молодость жгла
на дорожных ветрах,
глотала, не морщась,
бивачное лихо я
в тундре, в степи и в тайге и в горах…

Ты в памяти многое просто зарыл,
порою с тобой мне от этого скверно;
но то, что я жарко любила костры,
ты все-таки помнишь,
ты помнишь, наверно.

И если случится:
меня одарить
захочешь —
хотя бы ненадолго —
счастьем,
свези меня в край разливанной зари
на берег высокий,
и дров собери
да вылови рыбку нехитрою снастью.

А к ночи нодью я сама запалю
и сяду молчать у огня до рассвета…
И может быть,
снова тебя полюблю.
Хотя понимаю —
к чему тебе это?..

КРАСОТА

От Стрежевого и до Мегиона
над правым плоским берегом Оби
пылает высоко, раскрепощенно
огонь, подъятый из земных глубин.

Гигантские горят дневные свечи,
кренясь под опахалами ветров,
и в дымный шлейф окутывая плечи
доверчивых кудлатых облаков.

Дневные свечи,
возгордясь, не горбясь,
бросают блеклый свет по сторонам,
лишь в сумерках взовьются,
уподобясь
зловещим и неведомым цветам.

А по ночам встают сквозные зори,
таинственности пагубной полны,
и небеса колышутся, как море,
огнем все тех же свеч опалены.

Таинственностью веет от нависшей
распахнутости вздыбленной волны,
как бы за той багряно-бурой нишей
ни солнца, ни звезды и ни луны.

И вздрагивая,
ежится беспечность.
Ты, любопытство, пыл поограничь!
Перед тобой дорога в бесконечность, —
в ту самую,
которой не постичь.

Красиво это:
и свеча дневная,
вечерние бесплодные цветы,
ночные зори…
Только кто не знает,
чем дышут эти всплески красоты.

Чем дышут,
а вернее, — чего стоят!
Нет, вовсе не веду я счет рублям:
вернутся миллионы.
И с лихвою.
Я говорю о людях,
о героях,
что шли по этим гиблым берегам.

Их тысячи, посланников народа, —
от первых изыскательских костров
до этих первоклассных городов,
до знаменитого газопровода.

И кто-то жизнью заплатил своей
за освоенье Севера Обского…
Как будто бы во славу тех людей
огни не гаснут вдоль Оби моей
от Мегиона и до Стрежевого.

НА ПРОСТОРЕ

Давно я не видела их на просторе —
закатов таких и восходов таких…

Конечно, река —
не бескрайнее море,
и все же на воле здесь
ветры и зори,
и все ж горизонты и здесь далеки.

И все же сегодня,
на мостике стоя,
мечтая на рубочном белом крыле,
припомнила давнее —
очень простое —
врожденное счастье доверья земле.

И вдохом и выдохом,
сердцебиеньем
припомнила,
нет, — ощутила, скорей,
беспечную радость
от прикосновенья
к вольготному ветру раздольных степей.

Услышала, как за босою ногою
трава, распрямляясь, притворно грустит,
как мудрая птаха лукавит со мною,
стремясь от гнезда,
от птенцов — увести.

Но все — для меня:
и соцветья, и завязь,
и лишь не сомни-не сломи наперед…
Светило! — и то,
от земли отрываясь,
сквозь раннее марево ввысь продираясь,
со мною «играет» да мне и поет.
Как будто бы спала усталости тога,
и раскрепостившись, ликует душа…

…На траверзе — «пестрый»:
встречаются строго
с Обскою волною волна Иртыша.

ОСЕННИЙ ПОЛДЕНЬ

Очень белый,
холодный
и рыхло-зернистый
первый снег —
на живой, на зеленой траве!
Ветер в соснах медовых
высокий и чистый.
Ветерок и в беспечной моей голове,

в этот полдень осенний
не обремененной
ни заботой какою,
ни даже мечтой,
безмятежно
и даже чуть-чуть отстраненно
я слежу
за волнующейся высотой.

Там в смятенье тревожном
упругие кроны
на недвижно-надежных
опорах стволов,
словно силятся смять
и отринуть корону
издырявленных,
низких, как дым,
облаков.

Словно хилые долгие
их волоконца
сильным соснам
вольготно дышать не дают.
И они,
домогаясь простора и солнца,
обреченные серые пряди метут.

А быть может,
совсем не метут,
а стирают
муть и серость
с пронзительной голубизны,
будто этой работой своей
отворяют
окна в мир,
беспредельной и впрямь глубизны.

…И раскинулась высь,
голубая до звона,
до случайной
счастливой слезы на скуле.
Свет небес голубых,
тень от хвои зеленой,
от медовых стволов,
от берез просветленных —
на любимой
спокойной
осенней земле.