Омская зима

* * *

По Сибири, как прежде, гуляет пурга,

и неделями дуют слепые метели.
Почему же Сибирь нам всегда дорога,
если даже метель и пурга надоели?

В этот край ледяной, в эту лунную стынь

профсоюз не вручает престижных путевок,
но простим профсоюзу, по-свойски простим,
безо всяких «хотя» и других недомолвок.

Уж такая судьба у Сибири моей:

быть на самом ветру, быть на самом морозе.
Отчего же тогда столько спето о ней
и немало рассказано в истинной прозе?

Говорят, что на юге — я верю вполне —

вдвое больше тепла и другого соблазна,
только это тепло очень хочется мне
сопоставить с душевным теплом сообразно.

И тогда — я не знаю, что тут победит

в этом слишком неравном турнире курьезном.
Как и мы профсоюзу, пусть юг нам простит
потому что за сорок морозы серьезны.

Тут становится сахарно-ломким металл,

и миграция вверх поднимается круто.
Только кто мне признается, что представлял
Без Сибири Россию хотя б на минуту?

* * *

Только я город уставши покину,

выйду к покосным лугам напрямик —
в памяти снова всплывает картина:
лошадь, собака, телега, мужик.

Снова встречают без тени печали

старые вербы, укромный родник,
где меня часто в жару привечали
лошадь, собака, телега, мужик.

Может, в эстетике я простофиля,

но не настолько, чтоб прятать язык,
твердо скажу, что в гармонии жили
лошадь, собака, телега, мужик.

Я говорю о прошедшем, поскольку

нынче в почете лихой грузовик.
Если не прав я, простят меня только:
лошадь, собака, телега, мужик.

* * *

Вечерами, когда

приходила из стада корова,
мать доила ее,
и звенело в ведре молоко,
а комолая, стоя
под ветхим соломенным кровом,
все вздыхала о чем-то своем
глубоко-глубоко.

Рядом я обретался

с солдатскою кружкой помятой,
с той, что дядя у нас
в свой последний приезд позабыл.
Источало ведро
теплый запах пырея и мяты,
и казалось, весь мир,
как и я, в ожидании был.

Мать, закончив доить,

наливала мне полную кружку
так, что облаком легким
клубилось мое молоко,
я его выпивал,
а потом отправлялся в избушку,
где на русской печи
засыпал неизменно легко.

Снились мне почему-то

буханки подового хлеба,
огородные грядки,
поющий на крыше скворец,
одноногий сосед,
самолеты с крестами в полнеба
да на Пулковских где-то
войною сожженный отец.

Я легко засыпал,

просыпался умытый слезами,
беззаботно петух
на плетневой базлал городьбе.
Мать пророчила мне,
шевеля, как в молитве, губами:
«Знать, судьбой суждено
наяву веселиться тебе».

Но увы! Не сбылись

в моей жизни святые прогнозы,
и судьба не всегда
равнодушной бывала ко мне.
Часто я веселился,
глотая украдкою слезы,
может быть, потому
и теперь плачу только во сне.

Лишь порою, когда

попадаю в родную деревню
и парное из кружки —
случается — пью молоко,
отдыхает душа,
обновленная запахом древним,
и восходит звезда
надо мной высоко-высоко.

* * *

Опустели берега Оби,

бор глядит сердитым нелюдимом.
Вновь пора прощения обид
подошла для тех, кто был любимым.

Это время неторопких дум

долгими холодными ночами,
отчего бывает ясен ум,
и покой душевный изначален.

Мы тогда становимся добрей,

забываем старые печали,
и намного видится острей
то, что мы весной не замечали.

Скажут мне: «Какая ерунда!

Напустил лирического дыма».
Но увы! Порою холода
так же, как тепло, необходимы.