Омут

— Говорят.

— А в газетах ничего не было.

— Это же не достижение, а нынешние газеты предпочитают сообщать об успехах.

— Тем не менее поезд ограблен.

— Это могло быть сенсацией только до революции.

— Я не помню, чтобы до революции грабили поезда.

— Зато сейчас это повседневный быт.

— И все-таки…

— Роман Константинович! С вашим-то философским складом ума удивляться такому ничтожному событию…

— Я не перестаю удивляться.

— Чему? Тому, что одна группа людей, малочисленная, решила улучшить свое положение за счет другой, более многочисленной? Да ведь на этом вся история держится или держалась, по крайней, мере, как нас теперь хотят уверить.

— Но вы еще не уверились?

Барановский сделал очередной ход.

— Поверить в то, что отныне история станет служить большинству, конечно, заманчиво. Но не слишком ли просто? Я всегда опасаюсь простоты. На поверку она всегда оказывается более коварна, чем сложность.

— Речь идет о равенстве.

— Ну, это старая история. Еще Христос предлагал нечто подобное. Но, как мне кажется, без особой уверенности.

— Любопытно, — заметил Воздвиженский.

— А знаменитый денарий кесарю? Христос был реалистом. Он понимал, что без кесаря не обойтись, будь он в тоге или в кожанке.

— Вот в этом и заключается мнимая простота, — возразил приват-доцент. — Люди ищут равенства не там, где следует.

— Тысячи лет иллюзий, — сказал Барановский.

— Вы, я вижу, в равенство не верите?

— А вы?

— У меня свой взгляд на эту проблему…

— Поделитесь. Мне всегда интересны ваши мысли.

— Мой взгляд пессимистичен и потому не может рассчитывать на популярность, — предупредил Воздвиженский, не замечая выгодной позиции на правом фланге.

— Я тоже не поклонник пошлых истин.

— Ну что ж… Я, видите ли, диалектик. Вас не пугает это слово?

— Вы марксист?

— Меньше всего. Марксисты, собственно, больше шумят о диалектике, они, как и все пророки, объясняют больше, чем знают. А что значит знать? Истина, если хотите, это зеркало из сказки, которое разбила царица, увидав в нем совсем не то, чего ждала. Так вот… диалектика — ключ к истине, а не лозунг.

— Я вас слушаю очень внимательно.

— Благодарю. Лозунг воодушевляет, и это очень хорошо. Поэт сказал недаром: «Тьмы низких истин нам дороже нас возвышающий обман». А истина всегда страшит.

— Любая?

— Именно. Потому что не существует явления однозначного. А верующие и до Христа и по сей день всегда прямолинейны. Иначе зачем веровать?

Барановский будто по ошибке отодвинул ладью, ставя всю партию под проигрыш.

— В самом деле… Вера исключает сомнения.

— Однако верующие во все века, подобно алхимикам, вопреки природе вещей стремятся получить некую субстанцию добра, магнит с одним полюсом.

— В том числе и равенство?

Воздвиженский увлекся и не видел выигрышной позиции на доске.

— Равенство существует. Но не в той форме, которая нравится людям. Оно диалектично, как и все в природе. Оно есть, и его нет, как нет подобия, ибо даже отпечатки пальцев, по мнению криминалистов, никогда не совпадают. Люди не могут быть подобны, а следовательно, и равны. Но они всегда будут равно подвержены страданиям, как кесарь, так и раб, в поте лица добывающий денарий.

— Все-таки это спорно, — сказал Барановский, подумав.

— Я этого ждал…

— Согласитесь, что как раз страдания распределяются крайне неравномерно.

— Вы не совсем поняли меня. Я имел в виду не меру мук, а то, что от страданий не защищен самый твердокаменный комиссар, не говоря уж о русском интеллигенте, мазохисте прирожденном.

— Вы и себя к таковым причисляете?

— Нет. Я естественник. В страданиях отдельных живых существ я вижу общие и неизбежные закономерности.

— У вас философский ум.

— Я бы сказал скромнее. У меня есть склонность к размышлению, и я стремлюсь, по мере возможности, выработать собственные взгляды и принципы поведения. Заметьте, собственные. Я не пытаюсь учить. В этом мире переизбыток пророков, неусыпно стремящихся объять необъятное. Но я не из их числа, хотя бы потому, что понимаю, что это неосуществимо.

— Каким же принципом вы дорожите больше других, если это не секрет?

— Сторонись зла…

— Я вам завидую.

— Это ирония?

— Нет, характер. Мне было бы трудно следовать этому принципу.

— Да, в вас заметен человек действия.

«Неужели он догадывается?» — подумал Барановский и отшутился:

— Потому я и добываю вам собак и кроликов, а вы их всего только режете.

— Увы! Мне нечего возразить. С точки зрения моих подопытных, мы мало отличаемся друг от друга. Но это все-таки лучше, чем ловить и убивать людей.

— Вы уверены?

— Так предполагает наука. Она надеется, принеся в жертву бессловесных, возвысить человека.

— Какая чушь! Впрочем, простите.

— Что вы!

— Позвольте откровенность…

Оба уже не следили за доской.

— Когда я убивал людей — а я убивал, как и все почти мужчины моего поколения, — я чувствовал себя нравственно выше, чем сейчас, когда обрекаю на смерть невинных животных.

Воздвиженский не возмутился.

— Это не удивительно. Многим людям убить себе подобного легче, чем кошку или собаку. Особенно во имя идеи. Чем возвышеннее цель, тем больше она развязывает руки. Нет! Не руки. Наши темные инстинкты.