Омут

— Но существует и справедливость. И кара!

— Я обидел вас?

Он не обидел, но все-таки задел Барановского. Бывший подполковник, ныне ловец подопытных животных, убивал давно и много. Сначала он убивал, следуя присяге, в Маньчжурии и в Галиции. В тех войнах еще существовал дух древнего рыцарства, поединка, поначалу к врагу не испытывали личной ненависти, да и враг назывался, согласно воинским уставам, всего лишь противником, а победитель не чувствовал себя убийцей. Все изменила революция, теперь он убивал уже не врагов державы, а собственных, — личных врагов, мстя за сожженный дом предков, за разбитые в куски статуи итальянских мастеров, привезенные в приусадебный парк двести лет назад, убивал в лицо, беспощадно, но убивал еще отдельных людей… И только когда вызрела в нем необходимость войны не личной, а идейной, не за себя уже, а за цивилизацию, за Европу, в голове возникли цифры миллионные, ибо таково было количество людей, которых, по его мнению, нужно было уничтожить, чтобы культура и цивилизация сохранились и восторжествовали.

— Не обижайтесь! — говорил Воздвиженский. — Кажется, худшее уже позади. Вы удивились, почему произвел на меня впечатление этот действительно заурядный случай — нападение на поезд, и я отвечу. При каждом очередном насилии я спрашиваю себя: доколе же? Где предел? Кто же и когда скажет: хватит!

— В поезде, кажется, никого не убили.

— Это случайность.

— Я тоже так думаю. Во всяком случае, «хватит» скажут еще не скоро.

— Война, однако, утихла.

Барановский нахмурился.

— Война не может утихнуть, не достигнув своих целей. Людовик Восемнадцатый вернулся на родительский престол через двадцать пять лет после падения Бастилии.

— Неужели вы ждете нового Наполеона? Европейской войны? Пожара Парижа?

— Полагаю, Европа будет вынуждена обороняться.

Разумеется, Барановский не знал, как и когда начнет «обороняться» Европа, и что, прежде чем двинуться на восток, Центральная Европа поглотит Западную, и не буденновские конники, а германские кавалеристы проедут под Триумфальной аркой в Париже, и что, примкнув к этому походу новых крестоносцев, соискателей жизненного пространства, не цивилизацию и культуру понесет он на бывшую родину, а варварство и смерть.

Всего этого он, конечно, не знал и повторил уверенно:

— Сегодняшнее затишье — только передышка.

— Ужасно, — сказал Воздвиженский, — если вы правы.

— А как вы представляете события?

— Я предпочел бы, чтобы событий вообще не было.

— И история прекратила течение свое?

— По крайней мере, умерила бег к фатальному завершению. Раз у истории есть начало, неизбежен и конец. Но стоит ли спешить к нему?

— Как же вы его представляете?

— Я вижу последнего человека, который, обернувшись на прошедшие века, с ужасом схватившись за голову, воскликнет: «Зачем же все это было?!»

— Да вы и вправду пессимист. Вы даже не заметили, что у вас была выигрышная позиция.

— Да ну ее к лешему! — Воздвиженский смешал фигуры. — Зато вы оптимист. Предсказываете четверть века войн!

Лично ему предстояло прожить меньше. Но пока они были живы, сидели за шахматной доской, на которой Воздвиженский только что смешал фигуры, символы вечных сражений, и один мечтал о прекращении кровопролитий, не видя в них ничего, кроме слепой игры инстинктов и самолюбий, а другой ждал и готовился к новым битвам, чтобы убить множество людей во имя идей, которые считал гуманными и справедливыми.

В эту минуту к столику и подошла молодая женщина, которую Воздвиженский знал как сестру милосердия.

Барановский встал.

— Добрый вечер, Сонечка. Вы уже освободились?

— На сегодня да.

— Как ваши страждущие?

— Они страждут.

— А вы по мере возможности стремитесь облегчить их участь?

— Мои возможности невелики.

— Я слышал о вас много хорошего, — сказал Воздвиженский, тоже поднимаясь.

— Вы знакомы? — спросил Барановский.

— Соня, — просто протянула руку сестра.

— Я рад. Я часто вижу вас…

— Спасибо.

— Вы с нами, Роман Константинович?

— Был бы счастлив проводить. Но, пожалуй, займусь еще немного в лаборатории. Деликатные обстоятельства. К моей хозяйке вернулся сын, которого считали погибшим. У него здесь невеста, и я не хотел бы сегодня быть лишним среди близких людей.

— Считали погибшим? — переспросил Барановский.

— Да. Редчайшая и счастливейшая неожиданность.

— Мне помнится, вашу хозяйку зовут госпожа Муравьева?

— Да, именно так.

— Помнится, она заходила к вам сюда?

— Однажды.

— Я очень рад за нее. В наше время счастливые случайности так редки.

— Я тоже очень рад. Юрий очень приятный юноша.

— Это ее сын?

— Да.

— Прошу вас, Роман Константинович, передайте им мою радость. Когда-то на фронте я знавал офицера с такой фамилией. Хотелось бы надеяться, что это он.

— Вы хотите передать…

— Только то, что я вам сказал, Кланяйтесь матушке.

— Спасибо, обязательно.

И они разошлись.

Воздвиженский вернулся в клинику, а Софи и подполковник вышли на жаркую улицу.

— Вы взволнованны, Алексей Александрович.

— Не скрою, да.

— Это опасно?

— Напротив. Может быть, удача.

— Вы действительно знали этого офицера? Или его однофамильца?

— Я знал его.

— И это наш человек?