Омут

— Можно сказать и так. Хотя и не сменил фамилии. Но, если наше знакомство вас компрометирует…

— О чем вы говорите!

— Я не сомневался. Мы можем немного побеседовать?

— Конечно. Это такая встреча!..

— Спасибо, Юра. Тогда поднимемся. Наверху не так многолюдно.

Они подошли к каменной лестнице, тянувшейся по склону вверх, в город, и начали не спеша подниматься по истертым плитам-ступеням.

— Однажды я видел мельком вашу невесту. Конечно, она не узнала меня в этом шутовском облачении, да и вряд ли запомнила с того дня, когда я занес ей ваши стихи и часы… Но я видел ее и, надеюсь, она и ребенок в добром здравии?

— Как раз о них я думал там, внизу, когда вы окликнули меня. Таня здорова, а наш мальчик умер.

— Это большое горе.

— Оно не случилось бы, одержи мы победу. А вы, простите, не отказались от борьбы? Впрочем, я понимаю, это нескромный вопрос.

— Что же нескромного в том, если офицер спросит у офицера, верен ли он присяге. Я верен. А вы? Считаете ли вы себя по-прежнему офицером?

Юрий заколебался.

Они остановились передохнуть на одной из лестничный, площадок, и Барановский молча ждал ответа.

— Я по-прежнему не приемлю большевизма, но и белое движение себя исчерпало.

— Что же остается?

— Вечен один народ.

Они снова двинулись вверх.

— Вы, кажется, за Советы без коммунистов? Забавный довольно лозунг. Вроде — за дырку без бублика. И вы верите в это пустое место, в эту химеру?

— Но вы же готовы отдать жизнь за свои убеждения?

— Моя борьба реальна. Но я искал вас не для того, конечно, чтобы погрузиться в очередной бессмысленный русский спор. Где вы видите борющийся народ?

— Кронштадт. В Тамбовской губернии…

— Ах, Юра! Оставьте. Есть такая вульгарная пословица: «Хохол взад умен», — Сначала любимый вами народ захватил для большевиков власть, потом поколотил и изгнал нас, а теперь схватился за голову. Поздно. Все эти братишки-матросики, болтуны-эсеры с бомбами, мужичье, прижатое налогами, — это всего лишь глина истории, а не движущая сила. Их ум, как эти солнечные часы. — Барановский показал на столбик с медным треугольником наверху. — Когда небо затягивают тучи и грохочет гроза, они слепы, и доверять им глупо.

— Всякое сравнение хромает.

— Вы интеллигент, Юра. И не понимаете народа. А я из рода тысячелетних крепостников. Я лучше знаю это рабское племя, которое мы в муках совести возвели на пьедестал и сделали из него идола. Или, вернее, идолище поганое.

— Я согласен, что народ темен и развивается медленно, но он бунтарь по природе. Он взбунтовался против нас, теперь он восстал на новых господ. Пусть с опозданием, пусть стихийно… Недавно я оказался в поезде, который подвергся нападению…

— То есть ограблению?

— Разве отнимать жизнь гуманнее, чем отбирать кошелек?

Барановский рассмеялся, облокотившись на столбик солнечных часов.

— Юра! Российское краснобайство неистребимо. Его не выгрызли из вас даже вши в окопах. Да, мне много раз случалось убивать, но никогда грабить. Простите великодушно, так воспитан, предпочитаю восьмую заповедь шестой.

— Но тот, кто организовал нападение, не был краснобаем.

— Я что-то слышал об этой личности. Кажется, его кличка Техник?

— Да. И я его хорошо знаю.

— Вот как?

Барановский спросил очень серьезно.

— Мы были приятелями в свое время. Когда я учился в гимназии. А он в реальном училище.

— И вы узнали его?.

— Он меня тоже.

— И мило поболтали, пока он экспроприировал вашу нетрудовую собственность?

— У меня был только браунинг. Он вернул его.

— Да… Пушкин бы сказал: «И невзначай проселочной дорогой мы встретились и братски обнялись».

— Нет. Мы не обнимались. Мы сделали вид, что не знаем друг друга. Я понял, что он так хочет. Но он намекнул, что мы можем встретиться.

— Зачем?

— Может быть, он хочет привлечь меня в свой отряд. Ведь у меня был пистолет.

— Как вам удалось сохранить оружие?

— Я выменял браунинг на пайковое пшено.

— Офицерское оружие — на пшено! О времена… Так что же представляет из себя ваш Дубровский?

— В свое время я считал его оригиналом.

— Видимо, вы не ошиблись.

Барановский произнес это с иронией, и Юрий тут же возразил:

— Он не бандит в вашем понимании. Я видел — он настоящий вожак, а его люди верят ему и идут за ним.

— Обшаривая селянские торбы?

— Простите, но я обязан возразить вам. Когда мы шли в бой, мы чтили только мертвых. Не говорю уже о государе… Но наши кумиры — Корнилов, Марков, Дроздовский, — прежде чем стать кумирами, должны были сложить головы. Живые же вожди были нелюбимы. Вспомните анекдоты о Шкуро, грязные сплетни о Мамонтове, да и о главнокомандующем сплошь и рядом говорили непочтительно. Эта желчь разъедала нас. А народ любит своих вождей. Он поет песни о разбойнике Стеньке. А притягательность Пугачева? А красные мифы о Буденном? Даже Троцкий — «вождь мировой революции». А ведь он, как говорят, в Херсоне или в Николаеве в редакции шубу украл.

— Ну, я думаю, это в Осваге выдумали. А всерьез, Троцкий — вспышкопускатель. Не зря же его в дни нашего наступления заменили Каменевым, царским генералом.

— Разумеется, народ его отринет.

— Предпочтет Техника?

Теперь уже Барановский сознательно подчеркивал неприязнь к Технику.